Трое и весна
Шрифт:
С этого все и началось.
В нашем старинном парке есть кольцевая дорожка. Её ещё с незапамятных времён посыпали мелко дроблённым шлаком, и во всем местечке нет лучшей дорожки, чтоб промчаться на велосипеде.
Велосипед, кажется, сам катится, шлак смачно похрустывает под узорчатыми шинами, люди охотно расступаются, и все, как один, поворачивают головы: чей это велосипед мчится?.. Ну, и девчата ходят, тоже оглядываются… А если какая и не оглянется, то нажмёшь звоночек, и он так мелодично запоёт, что хоть сам подпевай…
Когда меж деревьями лягут густые черные тени, я вспоминаю
Из фары вырывается пучок света и мчит впереди, метров на сто прорезая тьму и ослепляя всех встречных, особенно девчат из нашего класса. Качаются деревья, и словно подпрыгивают люди. Шлак, который днём казался черным, обычным, неожиданно вспыхивает блёстками. А если бросить взгляд вверх или в стороны, кажется, будто фара прорезает просторный коридор в чёрной глыбе. Таинственный, загадочный коридор, неизвестно куда ведущий… Сладко и испуганно замирает сердце, а ноги нажимают и нажимают на педали…
И вдруг случилось непредвиденное — Витька перестал интересоваться девчатами, то есть больше не обращался ко мне, чтоб я заверещал или кота в окно бросил.
Правда, я лишь сначала, сбитый с толку неожиданной бедой, так подумал. Позже, скучая и петляя пешим ходом по парку, где теперь на меня никто и глазом не вёл, я заметил, что произошло нечто обратное. Всем известная вертихвостка Галька Чернявская из восьмог. А» пожелала, чтоб Витька возил её на раме. И Витька, гордый, насмешливый Витька, катал на велосипеде Гальку каждый вечер. Разумеется, не в парке, а возле речки, по извилистой, утоптанной стежке.
Я здорово рассердился. Не на Витьку, конечно, — на Гальку. При чем здесь Витька? Если бы не эта коза в кудряшках, разве отобрал бы он у меня велосипед?.. Хотел уже было подкинуть эту новость Галькиной матери — быстрой на расправу тётке Марине, но вовремя вспомнил, что и безвинному Витьке тоже перепадёт на орехи.
А вечера какие! Днём печёт, обволакивает зноем людей и зелень. А вечером нисходит на землю целительная прохлада. Отовсюду доносятся чудо-запахи. Люди — и старые и малые — все в парке, на природе. Летают хлопцы по аллеям на велосипедах, без умолку заливаются звонки.
Я не выдержал обиды, побрёл к речке. Побрёл так, без всякой нужды, не за какой-то там дивчиной… Да и смотреть я на них тогда не хотел!
Сел на траву, наковырял каких-то камешков.
Сижу и думаю. Думаю и бросаю.
Вода тихо булькает, исчезают камешки без следа. И мысли, едва родившись, так же бесследно тонут.
Чего стоит хотя бы эта мысль — попросить отца, пусть купит велосипед в раймаге. Мне и глаза не надо закрывать, чтобы представить его лицо, услышать негромкий голос. Отец подёргает себя за длинный нос, потрёт мизинцем левый глаз. А потом медленно, растягивая слова, скажет: «Чудно оно как-то получается: ты мне упорно носишь тройки, а я за это должен бежать в раймаг…»
Кто знает, почему всплыл в моей памяти давний случай с чердаком. Может, потому, что какой-то хлопец, целясь комком земли в соседний куст, где шушукались девчата, промахнулся, и комок, осыпая меня пылью, с шорохом пронёсся меж ветвей. А может,
Было это давно, ещё в третьем классе. Мы с Вячиком — он потом с родителями уехал на целину — слонялись в пустом клубе. Дивно и интересно блуждать в какой-то просторной тишине. Где хочешь — садишься, что хочешь — говоришь. Но скоро нам стало… ну… не по себе, что ли. И мы уже хотели выскользнуть во двор, когда Вячик заметил приоткрытую дверь в незнакомую нам комнату. Сколько раз бывали в клубе, а этой двери не видели… Отворили, вошли. А это не комната вовсе — махонький коридорчик. Из него вертикально вверх тянулась железная винтовая лестница.
Что мы поднялись по этой лестнице — ясно. Но она обманула нас: вывела на чердак. Душный от нагревшейся жестяной крыши чердак, откуда даже пауки поудирали.
Мы топтались на месте и не могли поверить, что нас ждало разочарование, что никакой тайны не будет.
— А там что-то блестит, — вяло произнёс Вячик и ткнул пальцем за дымоход.
Я нехотя глянул. И мои ноги сами двинулись по колким комьям пересохшей глины…
— Велосипед! — в один голос вскрикнули мы.
Не знаю, как мои, но глаза Вячика блестели не хуже зеркала на руле неизвестно как попавшего сюда велосипеда.
Новый, чистый, будто вымытый, — велосипед! С фарой, динамкой, зеркалом и ручным тормозом! Откуда?
Это было так неожиданно, непонятно, что мы наперегонки, торопливо ощупали шины, фару… Не привиделось ли?
Нет, не привиделось.
Подняв заднее колесо, мы крутили педали до тех пор, пока колесо не начинало свистеть, как реактивный самолёт, тогда включали динамку, нажимали на тормоз… Только звонка не трогали…
Так увлеклись, что не услышали шагов на лестнице. Едва успели всполошёнными воробьями метнуться от велосипеда, спрятаться за ящиком с высохшей извёсткой.
По красному лицу, а ещё больше по писклявому женскому голосу мы узнали завклубом Павла Глушаницу.
Павло тонко, но устрашающе ругался:
— Ну, я вам!.. Подождите, поймаю! Ноги повыкручиваю! На руках будете ходить!
Мы сразу сообразили, кого он собирается калечить, и от этого по нашим спинам побежали холодные мурашки. И конечно же, не подали голоса, хотя Павло, спустившись с велосипедом вниз, клацал замком…
Что мы пережили, пока отыскали окошко-отдушину!.. А вылезли наружу и пригорюнились: разве крыша — лучшее место, если с неё нельзя спуститься на землю? Хорошо, хоть дерево кто-то, когда оно ещё было саженцем, согнул, вот оно и прислонилось к стене клуба… Кое-как слезли…
Над Павлом подшутили его товарищи — об этом мы узнали на следующий день. Затащили его новый велосипед на чердак, а Павло рыскал повсюду, искал…
Я сидел и от нечего делать припоминал во всех деталях это старое и мелкое приключение, пока внутренний голос не прошептал мне: «А у твоего дядьки тоже есть чердак на хлеве…»
Мысль была примитивной, бессмысленной, но в такие критические моменты и за соломинку хватаешься.
Сначала я побежал, а потом перешёл на быстрый шаг. Ещё кто-нибудь подумает, что от девчат убегаю…