Трое под одной крышей
Шрифт:
Все произошло буднично. Мне чего-то не хватало.
Подъем духа был большой, энергия появилась необычайная, а истратить ее было некуда. Предстояло всего только обычное вечернее гулянье по центральной асфальтовой дорожке. И когда мы после собрания гурьбой высыпали на эту дорожку, мне захотелось отметить этот день чем-нибудь героическим. Но что можно было сделать на маленьком острове?
По ярко освещенной полоске взад и вперед прогуливались взрослые девушки. Их кавалеры шли следом и наигрывали на балалайках «Светит месяц».
Вокруг за
И меня осенила идея.
— У кого хватит смелости пойти сейчас на кладбище?
Все замолчали — так страшен и дик был мой вопрос.
— Уж, думаю, такого храбреца не найдется, — сказала Манька.
— Неужели не найдется?
Я посмотрела на нашего секретаря, на Венечку Грушина, которого с сегодняшнего дня имела право запросто называть на «ты».
— На кладбище ночью даже я не пошел бы, — честно ответил он.
— А я пойду.
— Опять ты фасонишь и врешь…
— Ждите меня тут, — с вызовом сказала я.
Девчонки деланно засмеялись — выставлялись перед Венечкой Грушиным.
— Постоишь в степи и вернешься…
— Я венок принесу с могилы Селезнева.
— Ох, держите меня, падаю! — запрокинулась назад Манька.
Я резко повернулась и пошла. Кладбище было в центре острова, примерно в полутора километрах от жилой части. Когда кончилась асфальтовая дорожка, я побежала по степи. Глаза мои привыкали к ночи, и я различала тропинку, по которой неделю назад мы пронесли гроб Васи Селезнева — комсомольца, убитого неразряженным кабелем.
Нервное возбуждение несло меня по этой тропинке с такой быстротой, что я, наверное, могла бы побить рекорд по бегу. Белесый ковыль клонился в ту сторону, куда я бежала. Я немного замедлила темп у небольших грязевых вулканчиков, в которых день и ночь шла напряженная торопливая работа. Вулканчики грозно квакали и давились грязью. Я бывала здесь много раз, но никогда они не разговаривали так громко, как в эту ночь.
Кладбище стояло на пригорке. Небогатое, без пышных памятников, с деревянными крестами и решетками, сделанными из металлических отходов нефтяного оборудования.
Было пронизывающе жутко от царившей тут тишины. Шум моря, постоянно слышный на острове, сюда не доносился. Впервые в жизни я ощутила дыхание будущего вечного одиночества и почувствовала счастье от того, что впереди у меня нескончаемо много принадлежащих мне лет.
Могила Васи Селезнева пышно выделялась грудой еще не помятых бумажных цветов.
Я сняла один венок в полном убеждении, что совершаю героический поступок.
Они ждали меня возле клуба, уверенные в том, что я отсиделась где-нибудь за домами.
Я шла с торжеством человека, преодолевшего трудности. Став комсомолкой, я сразу же активно выступила против суеверия и невежества.
Но мои товарищи отшатнулись от меня с паническим, заражающим друг друга страхом. Я не могла подойти к ним. Они убегали гурьбой, скучившись как овцы.
— Чего вы боитесь? — кричала я. — Вы же теперь
Храбрее всех оказалась Манька. Она вступила в разговор со мной. Но — издали:
— А с могилы ничего уносить нельзя. Он теперь будет к тебе являться.
— Глупости это!
— Ну да, ты одна умная! Вот теперь отнеси венок обратно, а то мы с тобой водиться не станем.
— И не нуждаюсь, — сказала я.
Венок я бросила в море. Наутро одна из девочек, забежав к нам, нанесла мне последний удар. Она сообщила, что Венечка Грушин сказал про мой героический поступок:
— Дуракам закон не писан.
В свою последнюю школьную зиму я с увлечением ходила на литературные вечера и диспуты.
Их в ту пору было много: «Каким должен быть комсомолец», «О современном театре», «О поэзии».
Приезжали в Баку Маяковский, молодые Жаров, Безыменский и Уткин, поэт Василий Каменский читал стихи и играл на баяне. Из азербайджанских писателей чаще всех на наши занятия приходил в те времена еще совсем юный Сулейман Рустам. Помню, его уже тогда называли «Золотое перо».
Я вечеров не пропускала. Посещала городские залы и рабочие клубы. Под конец пребывания московских поэтов в нашем городе знала наизусть всю жаровскую «Гармонь», «Повесть о рыжем Мотэле» Уткина и «Емельяна Пугачева» Каменского. Неделя была заполнена ожиданием очередного вечера. Математика в школе запущена навсегда и непоправимо. Тетрадь с собственными стихами пополнялась с каждым днем.
На очередном заседании русской секции поэт Тарасов поучал:
— Задумайтесь, почему получила такое распространение песня «Кирпичики»? Потому, что в ней спаяно личное с общественным. Воедино связан рост страны с судьбами героев. В этом главная причина ее популярности. Вот о чем надо думать поэтам.
Это утверждение окрыляло на немедленный отклик:
Гремит ритмично молот, Я в хоре с ним пою. Пою о том, что молод, Гудит завод, и молот Кричит в пространство: «Бью!»Вот это и нечто подобное стали писать молодые поэты.
Мы подвергались противоречивым влияниям. В литературном кружке университета неофициально возник семинар, которым руководил Федор Николаевич Барановский. Он читал нам свои стихи:
Белокурая маркиза С темно-серыми глазами, Чья любовь — лишь из каприза. Только сказка прошлых дней. Подарила мне на память Статуэтку из фарфора, Скрыв обидный холод взора Лживой нежностью речей…