Трое с площади Карронад
Шрифт:
Юрка скромно кивал и соглашался. Он был подлый. Видимо тёти Зинино воспитание приучило его к изворотливости. Он сказал, что прощает Славку за утренний случай (вот гад!), а после собрания опять подкараулил его с дружками…
Про эти дела наконец узнала мама.
— Почему у тебя в каждой школе истории?
— Не в каждой…
— Срежь ты в конце концов эти пуговицы, если из-за них столько несчастий!
Славка не срезал. Потому что это была память об озере и «Трэмпе». Потому что, если срежет — значит, совсем струсил. Потому что, если срежет — Юрка обрадуется,
— Разве в пуговицах дело… — сказал Славка маме.
— Дели в том, что ты не умеешь ладить с другими мальчиками. Учительница говорит, что ты ведёшь себя вызывающе. Не хочешь найти с классом общий язык.
— Это они не хотят. Я никого не трогаю…
— А ты попробуй подружиться.
— Как?
— Ну, позови Юру Зырянова с ребятами в гости. Покажи свои книги, фильмоскоп…
— О господи… — сказал Славка.
И всё продолжалось. Утром он шёл в громадную гулкую, похожую на вокзал школу и то воевал там, то плакал. Потом шёл домой по городу Усть-Каменску и ненавидел его улицы.
На улицах было два цвета: грязно-белый и чёрный. Грязно-белыми были многоэтажные коробки домов, обледенелый снег, подёрнутое дымкой зимнее небо. Чёрными — голые деревья, окна, заборы, телеграфные столбы, провода и трамвайные рельсы. И комья застывшей земли на пустырях. И клетки недостроенных зданий. И угольные кучи у котельных… Словно кто-то нарисовал всё на пыльном ватмане мутной тушью.
Может быть, для других это был хороший город, счастливый город. И даже разноцветный. Для тех, у кого была радость. У Славки радости не было. В школе её не было и дома — в больших комнатах с блестящей мебелью, которая называлась «гарнитур».
Мама и Константин Константинович ссорились. Сначала нечасто. Незаметно и сдержанно, когда думали, что Славка их не слышит. Потом — чаще и откровеннее. Константин Константинович уже не болтал со Славкой и не рассказывал о путешествиях. Он частенько приходил домой поздно, сердито разматывал шарф н укрывался в своей комнате. В это время у него бывали блестящие, как у больного, глаза и красное лицо.
Мама, неприятно ровным голосом спрашивала, где и с кем он задержался. Константин Константинович отвечал, что у него много работы. Мама смеялась ненастоящим смехом и говорила, что это прекрасная работа, если там каждый вечер угощают коньяком.
Иногда у мамы были заплаканные глаза.
Однажды Славка вернулся из школы и услышал, как Константин Константинович кричит. Он кричал маме такие слова, что Славку будто лицом ударили о тёрку. Он, как был в мокрых ботинках, шагнул в комнату и громко сказал:
— Не смейте кричать на маму!
Константин Константинович бешено глянул на Славку, сцепил пальцы, словно переломать их решил, и сказал маме:
— Ну вот что… Я в воспитание твоего наследника не лезу. Пусть он не лезет в мои дела.
— А ты не кричи на нас, — сказала ему мама и увела Славку.
Она успокаивала Славку,
Но ничего не налаживалось. Однажды они опять ссорились. Константин Константинович противно кричал и вдруг замахнулся на маму. И встретился взглядом со Славкой. Он задержал руку, как-то по-щенячьи взвизгнул и убежал к себе в комнату. Славка увидел, как он упал на тахту, стукнул кулаками по тугой подушке и мелко затрясся.
Было противно. Неужели этот человек недавно казался Славке похожим на капитана?
Славка стал его ненавидеть. Не называл по имени. Даже мысленно Славка называл теперь этого человека просто Он.
Он тоже не терпел Славку. Запретил бывать в своей комнате, где висели чучела, оружие, спортивные медали и стоял хрустальный кубок — главная награда, которую Он получил за стрельбу.
По вечерам в квартире была давящая тишина. Он запирался в своей комнате. Мама, вздыхая иногда, сидела у лампы над переводами английских статей. Славка в своём углу шелестел страницами или шептался с Артёмкой.
Так прошёл учебный год. К бабушке Вере Анатольевне опять не поехали. У мамы было неважно со здоровьем, и врачи запретили ей далёкие поездки. Славку на июнь отправили в лагерь: мама говорила, что в лагере есть яхты.
Яхты были. Четыре «оптимиста». После «кадета» они показались Славке фанерными коробками. Но дело не в этом. Плавали «оптимисты» — смешно сказать! — в бассейне длиной в двадцать пять метров.
Славка не стал смеяться. Он пожал плечами и начал считать дни до конца смены. Ко многим приезжали родители, а к Славке мама не приезжала. Только посылала письма. Лишь вернувшись, он узнал, что мама две недели лежала в больнице.
Потом были два дождливых унылых месяца. Мама и Он по-прежнему ссорились. По ночам, когда подступала злая тоска, Славка сжимал в темноте кулаки и мечтал, чтобы Он попал под трамвай…
В конце августа мама и Он поругались особенно сильно. Мама заплакала, надела плащ, взяла сумочку и хлопнула дверью. Славке показалось, что она ушла насовсем.
Славка бросился следом. Он искал маму под дождём по всем улицам. Почему она ушла одна? Им надо было уйти вдвоём. Навсегда. Где она теперь?!
Вернулся Славка часа через три. В комнате встретил Славку Он.
— Где ты шляешься, мерзавец? Мать бегает, ищет… Щенок сопливый!
Славка даже не обратил внимания на «сопливого щенка». Его захлестнула радость: значит, мама вернулась!
— Где она?
— Где? Носится за тобой по слякоти, трагедии устраивает, вместо того чтобы дождаться и надавать оплеух. Марш в комнату!
Он хотел схватить Славку за плечо. Славка откачнулся и сказал: