Трое в лодке, не считая собаки
Шрифт:
— А может быть, он пока полежит у вас? Давайте я его вам пришлю!
— Сударыня, — отвечал я. — Лично я люблю запах сыра, и на обратную поездку из Ливерпуля в тот день всегда буду оглядываться как на счастливое завершение приятного отпуска. Но в этом мире мы должны считаться с другими. Леди, под чьим кровом я имею честь проживать — вдова и, не исключено, может быть, сирота. Она решительно, я бы сказал, красноречиво возражает против того, чтобы ее, как она говорит, «водили за нос». Присутствие сыра, принадлежащего вашему мужу, в ее собственном доме она, как я чувствую
— Ну что же тогда, — вздохнула жена моего приятеля, поднимаясь. — Все что могу сказать — я забираю детей и переезжаю в гостиницу, пока этот сыр не съедят. Я отказываюсь жить с ним под одной крышей.
Она сдержала слово, оставил жилье на попечение домработницы, которая, когда ее спросили, может ли она выдержать запах сыра, спросила в ответ «Какой такой запах?» и которая, когда ее подвели к сыру и приказали нюхнуть как следует, заявила, что чувствует слабый аромат дыни. Отсюда было сделано заключение, что данная атмосфера не причинит ей значительного вреда, и ее оставили.
Счет за гостиницу составил пятнадцать гиней, и мой друг, подсчитав все расходы, обнаружил, что сыр обошелся ему в восемь шиллингов и шесть пенсов за фунт. Он сказал, что хоть и любит сыр горячо, такой сыр ему не по средствам. И он решил избавиться от него. Он выбросил сыр в канал. Но продукт пришлось выловить, потому что лодочники с барж стали жаловаться. Они говорили, что у них начались настоящие обмороки. Тогда, после этого, одной темной ночью он взял сыр и оттащил в приходской морг. Но следователь по убийствам этот сыр обнаружил и устроил страшную суету.
Он заявил, что это какие-то козни — его хотят оставить без хлеба и воскрешают покойников.
Мой друг, наконец, избавился от этого сыра, забрав в приморский городок и закопав там на берегу. Местечко приобрело сущую славу. Приезжие говорили, что никогда не замечали раньше, какой здоровый здесь воздух. Хилогрудые и чахоточные толпились там потом несколько лет.
Поэтому как бы я сыр ни любил, я признал, что Джордж прав, отказываясь брать с собой хоть кусочек.
— Чая у нас не будет, — сказал Джордж (здесь лицо Гарриса омрачилось). — Но будет обильная, сытная, славная, шикарная трапеза в семь — обед, чай и ужин сразу.
Гаррис приободрился. Джордж предложил пирог с мясом, пирог с фруктами, холодное мясо, помидоры, фрукты и зелень. Для питья мы берем некую удивительную субстанцию, которую приготовляет Гаррис (вы разбавляете ее водой и называете лимонадом), вдоволь чая и бутыль виски — на тот случай, как заявил Джордж, если мы перевернемся.
Кажется мне, Джордж слишком много твердит о том, что мы можем перевернуться. Кажется мне, с таким настроением отправляться в дорогу нельзя.
Но я рад, что мы берем виски.
Ни пива, ни вина мы с собой не берем. Брать их с собой на реку — ошибка. От них сонливо и тупо. Принять стаканчик-другой, слоняясь по городу и глазея на девушек, очень даже неплохо. Но не вздумайте пить, когда солнце печет вам голову, а впереди — тяжкий труд.
Прежде чем распрощаться,
Я сказал, что упаковкой займусь собственноручно.
Я весьма горжусь тем, как это у меня получается. Упаковка — одна из тех многих вещей, в которых я смыслю больше кого бы то ни было. (Меня порой удивляет, как много таких вещей существует.) Я внушил данный факт Джорджу с Гаррисом и заявил, что им лучше передать все дело мне целиком. Они встретили предложение с какой-то странной готовностью. Джордж закурил трубку и развалился в кресле, а Гаррис взгромоздил ноги на стол и запалил сигару.
Это было вовсе не то, на что я рассчитывал. Я-то, понятно дело, имел в виду, что буду руководить работой; то есть, чтобы Джордж с Гаррисом под моим началом гоняли лодыря, а я их то и дело отпихивал: «Эх вы…» — преподавая им, так сказать, урок подлинного мастерства. А то как они сориентировались, меня просто взбесило. Меня больше ничего так не бесит, когда я вижу людей, которые сидят и ничего не делают, когда что-то делаю я.
Как-то раз я жил с человеком, который доводил меня таким образом просто до бешенства. Развалится себе на диване и будет таращиться, день напролет, как я занимаюсь делами, будет провожать меня глазами по комнате, куда бы я ни направился. Он говорил, что моя возня действует на него поистине благотворно. Он говорил, что она заставляет его осознавать тот факт, что жизнь — не праздная дрема, зевать и томиться от скуки, но благороднейшая задача, полная долга и суровой работы. Он говорил, что теперь часто задается вопросом — как же он перебивался раньше, пока не встретил меня, не имея возможности наблюдать за тем, как кто-то работает?
Нет, я не таков. Я не могу сидеть сиднем и наблюдать, как кто-нибудь надрывается. Мне нужно встать, мне нужно руководить, мне нужно прохаживаться вокруг, засунув руки в карманы, и говорить ему что и как. Это все моя натура такая уж энергичная. Ничего уж тут не поделаешь.
Однако я смолчал и стал паковаться. Пришлось потрудиться больше, чем я сначала прикинул, но с саквояжем я все-таки справился, уселся верхом и перетянул ремнем.
— А ботинки ты не собираешься класть? — спросил Гаррис.
Я оглянулся и обнаружил, что забыл положить ботинки. Вполне в духе Гарриса. Не мог, конечно, сказать даже слова, пока я не закрыл саквояж и не затянул его. А Джордж захихикал — этим своим раздражающим, глупым, придурочным идиотским хихиканьем. Они оба доводят меня до исступления.
Я открыл саквояж и уложил ботинки. И тут, только-только я собрался закрыть его снова, как меня осенила ужасная мысль. А зубную щетку я положил?! Просто не понимаю, как оно так получается, только я никогда не знаю, положил я зубную щетку или не положил.