Трое в лодке, не считая собаки
Шрифт:
Зубная щетка — это такая штука, которая преследует меня, когда я куда-нибудь еду, и превращает мою жизнь в напасть. Ночью мне снится, что я забыл ее положить; я просыпаюсь в холодном поту и встаю, чтобы ее отыскать. А утром я кладу ее в чемодан еще не почистив зубы, и мне приходиться вываливать все назад, чтобы эту сволочь достать. И каждый раз получается так, что сначала я выверну весь багаж, а она будет самой последней. Потом я уложу все заново, а про нее забуду, и в самый последний момент мне придется мчаться за щеткой наверх, и везти на вокзал завернув в носовой
Разумеется, мне и сейчас пришлось вывернуть все что вообще выворачивалось, и, разумеется, я ничего не нашел. Я перетряс все вещи до состояния, в котором они должны были находиться, прежде чем был сотворен мир и когда властвовал хаос. Само собой разумеется, щетки Джорджа и Гарриса мне попадались раз по восемнадцать — не было только моей. Я стал укладывать вещи обратно, одну за другой, поднимая каждую и перетряхивая. Щетка оказалась в ботинке. Я перепаковал все заново.
Когда я закончил, Джордж спросил, положил ли я мыло. Я сказал, что мне наплевать, положил я мыло или не положил. Я с силой закрыл саквояж и перетянул ремнем. Правда выяснилось, что я сунул туда кисет, так что пришлось открывать его снова. В общем, с саквояжем было покончено в пять минуть одиннадцатого. А еще оставались корзины. Гаррис заметил, что выезжать нам через каких-нибудь двенадцать часов, и что остальное, наверно, пусть лучше доделают они с Джорджем. Я согласился и сел. Теперь делали ход они.
Принялись они беззаботно, очевидно намереваясь показать мне как это делается. Я не стал комментировать. Я только ждал. Когда Джорджа повесят, самым дрянным упаковщиком в мире останется Гаррис. Я смотрел на груды тарелок, чайников, чашек, бутылок и кувшинов, кексов и пирогов, помидоров, спиртовок etc. — и чувствовал, что скоро произойдет захватывающее.
Оно произошло. Начали они с того, что разгрохали чашку. Это было первое, что они сделали. Они сделали это только затем, чтобы продемонстрировать, что умеют — только затем, чтобы разогреть интерес.
Затем Гаррис плюхнул на помидор банку с земляничным вареньем, помидор превратился в кашу, и им пришлось выскребывать помидор чайной ложкой.
Затем пришла очередь Джорджа, и он наступил на масло. Я ничего не сказал. Я только подошел ближе, уселся на край стола и стал наблюдать. Это выводило их больше любых моих слов. Я это чувствовал. Это их нервировало и возбуждало. Они наступали на вещи, убирали их в сторону, а потом, когда было нужно, не могли их найти. Пирожки они положили на дно, сверху наставили тяжестей, и пирожки разъехались.
Солью они засыпали все, а что касается масла! В жизни не видел, чтобы два человека так хлопотали с куском масла на шиллинг два пенса. Когда Джордж соскреб его с тапочка, они попытались запихать его в чайник. Оно не влезало, а что все-таки влезло, не вылезало обратно. В конце концов они его отскоблили и положили на стул. Гаррис на него сел, масло прилипло к Гаррису, и они стали искать это масло по всей комнате.
— Клянусь, я положил его на этот вот стул, — сказал Джордж, уставившись на пустое сиденье.
— Да я и сам видел,
Тогда они снова закружили по комнате в поисках масла, а потом опять сошлись в середине и уставились друг на друга.
— Отродясь не видал ничего более странного, — сказал Джордж.
— Ну и ну! — сказал Гаррис.
Затем Джордж зашел Гаррису в тыл и увидел там масло.
— Оно что, тут было все время? — воскликнул он возмущенно.
— Где? — закричал Гаррис, оборачиваясь назад.
— Да стой ты спокойно! — взрычал Гаррис, срываясь за ним.
И они счистили масло и положили его в заварочный чайник.
Монморанси, разумеется, находился в гуще событий. Цель существования Монморанси заключается в том, чтобы путаться под ногами и навлекать на себя проклятия. Если он ухитряется влезть туда где не нужен в особенности, стать конченой напастью, привести в исступление всех, чтобы в голову ему летали предметы — тогда он считает, что день у него попусту не пропал.
Добиться того, чтобы кто-нибудь об него споткнулся и честил час напролет — вот высшая цель и смысл его жизни. И когда ему удается достичь в этом успеха, его самомнение становится просто невыносимым.
Он являлся и садился на вещи — как раз тогда, когда их нужно было укладывать. Он трудился с навязчивым убеждением, что Джорджу или Гаррису, когда те протягивали за чем-нибудь руку, всякий раз был необходим именно его мокрый холодный нос. Он сунул лапу в варенье, достал все чайные ложки, прикинулся, что лимоны суть не что иное как крысы, забрался в корзину и убил три штуки, пока Гаррис не успел огреть его сковородкой.
Гаррис сказал, что я его подстрекаю. Я не подстрекал его. Собаке наподобие этой подстрекательств не требуется. Это — природный, исконный порок, порок прирожденный, который и заставляет ее вытворять подобное.
Укладка вещей была закончена без десяти час. Гаррис уселся на большую корзину и сказал, что, он надеется, ничего не разбилось. Джордж сказал, что если что-нибудь и разбилось, то оно уже разбилось (это замечание его вроде как успокоило). Еще он добавил, что готов идти спать.
Идти спать готовы мы были все. Гаррис сегодня должен был ночевать у нас, и мы поднялись в спальню.
Мы бросили жребий, и Гаррису выпало спать со мной. Он спросил:
— Ты, Джей, любишь спать у стены, или как?
Я сказал, что, в общем-то, предпочитаю спать на кровати.
Гаррис сказал, что это неоригинально.
Джордж спросил:
— В котором часу вас будить, ребята?
Гаррис ответил:
— В семь.
Я сказал:
— Нет, в шесть, — потому что собирался написать несколько писем.
Мы с Гаррисом немного поспорили на этот счет, но в конце концов поделили разницу и назначили половину седьмого.
— Разбуди нас в шесть-тридцать, Джордж, — сказали мы.
Джордж не ответил. Мы осмотрели Джорджа и обнаружили, что он уже спит. Тогда мы поставили у кровати лохань (так, чтобы утром, вставая с постели, он в нее кувыркнулся) и отправились на боковую.