Трое в лодке, не считая собаки
Шрифт:
Но река холодная и усталая, с беспрерывно падающими на потемневшие вялые воды дождевыми каплями, звучащими подобно женскому плачу в темной комнате, в то время как леса, темные и умолкшие, стоят как призраки на берегу, окутанные туманом, — призраки безмолвные, с укоризненными глазами, как призраки недобрых дел и забытых друзей, — это река привидений в стране тщетных сожалений.
Солнечный свет — кровь природы, мать-земля смотрит на нас тусклыми, бездушными глазами, когда в ней гаснет солнечный свет. Тогда нам становится грустно быть с нею; она как будто не любит, не узнает нас. Она как вдова, потерявшая любимого
Весь этот день мы гребли под дождем. Унылое это занятие. Вначале мы притворялись, что нам это нравится. Уверяли, что рады перемене и что интересно видеть реку в разных ее видах. Нельзя же рассчитывать, чтобы солнце светило все время, да оно даже и неприятно. Мы уверяли друг друга, что природа прекрасна даже в слезах.
Гаррис и я даже обнаружили большой подъем духа в течение первых часов. Мы пели песню о цыганской жизни и о том, как очаровательно житье-бытье цыгана! Как ему по нутру и солнце, и гроза, и каждый ветерок, и как он наслаждается дождем, и сколько это ему приносит пользы, и как он смеется над теми, кто не любит дождя.
Джордж веселился более умеренно и не расставался с зонтиком.
Мы натянули парусину еще до ленча и так и не снимали ее весь день, оставив только маленькое отверстие на носу, откуда один из нас мог грести и следить за направлением. Таким образом мы сделали девять миль и остановились на ночь немного пониже шлюза Дэй.
Не могу по совести сказать, чтобы мы весело провели вечер. Дождь лил с тихой настойчивостью. В лодке все сделалось мокрым и липким. Ужин успеха не имел. Пирог с телятиной приедается, когда не испытываешь настоящего голода. Мне хотелось карпа и котлет; Гаррис болтал о соте под белым соусом и передал остатки своего пирога Монморанси, который отклонил их и, видимо, оскорбленный предложением, ушел и уселся в одиночестве в противоположном конце лодки.
Джордж попросил нас не говорить о таких вещах, по крайней мере, пока он не доел своей порции отварного мяса без горчицы.
После ужина мы играли в карты. Играли мы полтора часа, и под конец Джордж выиграл четыре пенса — Джорджу всегда везет в игре, а Гаррис и я проиграли каждый ровно по два пенса.
Тогда мы решили бросить игру. Как выразился Гаррис, она оказывает возбуждающее действие, если злоупотреблять ею. Джордж предлагал продолжать и дать нам отыграться, но мы с Гаррисом отказались от дальнейшей борьбы с судьбой.
После этого мы приготовили себе грог, уселись в кружок и беседовали. Джордж рассказал об одном своем знакомом, который катался по реке два года назад и переночевал в сырой лодке точно в такую же ночь, и подхватил ревматическую горячку, и ничто не могло его спасти, и он умер в страшных мучениях десять дней спустя. Джордж говорил, что это был совсем молодой человек и что у него была невеста. Ему редко приходилось встречаться с более печальным случаем.
Его рассказ напомнил Гаррису о его приятеле, служившем в волонтерах и переночевавшем в палатке в дождливую погоду в Олдершоте, «точно в такую же ночь, как нынешняя», добавил Гаррис; а на следующее утро он проснулся калекой на всю жизнь. Гаррис обещал познакомить нас обоих с ним по возвращении в Лондон: сердца наши обольются кровью при его виде.
Отсюда мы, естественно, перешли к приятной беседе о болезни седалищного
После этого разговора захотелось чего-нибудь повеселее, и в минуту слабости я предложил Джорджу достать банджо и попытаться спеть комическую песню.
Должен сказать в пользу Джорджа, что упрашивать его не потребовалось. Он не стал плести вздора о том, что забыл ноты дома и тому подобное. Он тотчас же выудил свой инструмент и начал играть «Нежные черные глаза».
До этого вечера я всегда считал «Нежные черные глаза» довольно банальной вещицей. Обильный источник печали, извлекаемый из нее Джорджем, положительно поразил меня.
По мере того как горестные звуки множились, в Гаррисе и во мне все росло желание пасть друг другу на грудь и залиться слезами; но мы с большим усилием сдерживали закипавшие слезы и молча внимали дикой тоскливой мелодии.
Когда дошло до хора, мы даже сделали отчаянную попытку развеселиться. Мы наполнили свои стаканы и стали подтягивать; Гаррис запевал дрожащим от волнения голосом, а Джордж и я подхватили:
Нежные черные глаза, О, что за удивленье! За миг лишь осужденья Два…Тут мы больше не могли продолжать. Невыразимая скорбь, вложенная Джорджем в аккомпанемент, была выше наших сил в теперешнем подавленном состоянии нашего духа. Гаррис рыдал как ребенок, а пес выл до тех пор, пока я не испугался, как бы у него не разбилось сердце или не сломалась челюсть.
Джордж хотел приступить ко второму куплету. Ему казалось, что, когда он немножко втянется в мотив и будет, так сказать, в состоянии вложить в него больше непринужденности, станет не так печально. Однако большинство высказалось против опыта.
Так как ничего больше нам не оставалось делать, мы легли спать, то есть разделись и ворочались на дне лодки в течение трех или четырех часов. После этого нам удалось урывками подремать до пяти часов утра, потом мы встали и позавтракали.
Второй день точь-в-точь походил на первый. Дождь продолжал лить, а мы сидели под парусиной, завернувшись в непромокаемые плащи и медленно скользили по течению.
Один из нас — я теперь забыл который, но, кажется, это был я, — произвел в течение утра несколько слабых попыток возобновить старую цыганскую блажь о том, будто мы дети Природы и наслаждаемся дождем; но дело не выгорало. Заявление:
«Что дождь? Плевать мне на него!»так мучительно наглядно выражало чувство каждого из нас, что петь об этом казалось бесполезным.
На одном пункте мы все сошлись, а именно: будь что будет, а мы доведем свое предприятие до горького конца. Мы задумали веселиться две недели на реке, и получим эти две недели веселья во что бы то ни стало. Если они убьют нас — ну, что же! — будет очень печально для нашей родни и друзей, но ничего не поделаешь. Мы сознавали, что уступить погоде в таком климате, как наш, значит подавать вредный пример.