Трое
Шрифт:
Карен громко рассмеялась; пасущаяся рядом коза неодобрительно покосилась на нее.
– Погоди, это еще не все, – продолжила Эстер. – Кто-то из мальчиков-студентов занимался греблей, один из рабочих оказался докером – но на этом их знания о морских путешествиях и заканчивались. И вот плывут они на судне водоизмещением в пять тысяч тонн бог знает куда… Ладно, надо как-то осваивать навигацию. Начали с азов: у судна есть карты и компас. Нат вычитал в книжке, как завестись, но не нашел, как остановиться. Так они на всех парах ворвались в Хайфу, словно банда шалопаев; кричали, махали, бросали кепки в воздух – и врезались прямо
Сейчас, в мешковатых шортах и простеньких очках, он мало похож на пирата, подумала Карен, и все же хорош собой. Как бы его соблазнить? Она явно ему нравится и не раз давала понять, что не против; однако он не спешил этим воспользоваться. Может, она для него слишком молода и невинна? Или он вообще не интересуется женщинами…
Его голос внезапно прервал поток мыслей:
– Пожалуй, на сегодня хватит.
Она взглянула на солнце – да, пора домой.
– Ты сделал вдвое больше меня!
– Сила привычки. Я ведь здесь уже лет двадцать с перерывами – тело помнит нагрузку.
Они возвращались в деревню; небо над ними играло пурпурно-желтыми красками.
– А чем ты занимаешься в перерывах?
– Да так, по мелочи… Отравляю колодцы, похищаю христианских младенцев.
Карен засмеялась.
– Ну и как тебе тут по сравнению с Калифорнией?
– Здесь чудесно, – ответила она. – Хотя до настоящего равноправия женщин еще далеко; предстоит немало работы.
– Об этом сейчас много говорят.
– Ты-то больше помалкиваешь.
– Знаешь, по-моему, лучше самим отвоевать свободу, чем получить ее на блюдечке.
– Звучит как оправдание, чтобы ничего не делать, – заметила Карен.
Дикштейн рассмеялся.
– Я собираюсь почитать Мотти.
– А можно мне с тобой?
– Почему бы нет. – Он взглянул на часы. – У нас как раз есть время ополоснуться. Приходи через пять минут.
Они разошлись, и Карен отправилась в душевые. Кибуц – лучшее место для сироты, подумала она, снимая одежду. Оба родителя Мотти погибли – отец подорвался в атаке на Голанских высотах в последней войне, а мать убили годом раньше в перестрелке с фидаями; оба были близкими друзьями Дикштейна. Конечно, для ребенка это трагедия, но все-таки он спит в той же постели, ест за тем же столом, и главное, вокруг сотня любящих взрослых, готовых о нем заботиться. Мальчика не скинули на стареющую бабушку, или равнодушную тетку, или, что хуже всего, в приют. А еще у него есть Нат.
Смыв пыль, Карен переоделась в чистое и пошла в комнату Дикштейна. Мотти уже сидел у него на коленях, посасывая палец и слушая «Остров сокровищ» на иврите. Прежде Карен ни разу не слышала, чтобы на иврите разговаривали с акцентом кокни. Сейчас его речь звучала еще более странно, поскольку Нат читал за разных персонажей: то высоким голосом за Джима, то утробным рыком за Джона Сильвера, то полушепотом за Бена Ганна. Карен наблюдала за ними в желтом свете электрической лампы: Дикштейн больше смахивал на мальчишку, а Мотти – на взрослого.
Закончив главу, они проводили Мотти в спальню, поцеловали на ночь и перешли в столовую. «Если мы и дальше будем повсюду ходить вместе, люди решат, что мы уже любовники», – подумала Карен.
После ужина Эстер рассказала анекдот, блестя глазами, словно молодая девушка.
– Когда я впервые приехала
Дикштейн с готовностью заглотил наживку.
– Как так?
– Смотри: за хорошую подушку можно выручить фунт. С этими деньгами ты вступаешь в кредитный кооператив и берешь взаймы десять фунтов. Дальше находишь небольшой клочок земли. Хозяин участка примет твои десять фунтов в качестве задатка, а на остальное выпишет вексель – вот ты уже и землевладелец! Теперь идешь к застройщику и говоришь: «Постройте дом на моем участке. Мне ничего не надо – только выделите скромную квартирку для моей семьи».
Все рассмеялись, и вдруг Нат обернулся. Карен проследила за ним взглядом: в дверях стоял незнакомый коренастый мужчина лет сорока с мясистым грубым лицом. Нат встал и подошел к нему.
– Не забивай себе голову, деточка, – тихо сказала Эстер. – Он никогда не женится.
Карен взглянула на нее и вновь обернулась к двери, но там уже никого не было. Несколько мгновений спустя послышался звук отъезжающей машины. Эстер положила большую, грубую ладонь на нежную руку девушки и сжала.
Свет фар черного «Ситроена» рассекал непроглядную темноту. На заднем сиденье устроились Нат Дикштейн и Пьер Борг. Телохранитель Борга вел машину; рядом с ним лежал пистолет.
Дикштейну никогда не удавалось увидеть себя со стороны, таким, каким его видели другие: компетентным, даже блестящим агентом, способным выжить в любой ситуации. Позднее, когда ему придется напрячь все силы, лавируя в лабиринте ситуаций и сражаясь с людьми и обстоятельствами, для страха не останется места; но сейчас, когда Борг еще только собирался ввести его в курс дела, не было ни планов, ни прогнозов, ни данных для анализа. Он понимал лишь одно: придется забыть о покое, о солнце, о простой работе на свежем воздухе; его ожидали страшный риск, реальная опасность, ложь, боль, кровавая резня и, возможно, даже смерть. Нат сидел нахохлившись в углу машины, плотно скрестив руки на груди, поглядывая на тускло освещенное лицо Борга и ощущая отвратительную пустоту в желудке от страха перед неизвестностью.
В слабом, неверном свете Борг походил на великана из сказки. У него были грубые черты лица: толстые губы, широкие скулы и глаза навыкате под густыми нависшими бровями. Еще в детстве его считали уродливым – таким он и вырос. Когда Борг нервничал, как сейчас, то постоянно трогал себя за лицо: прикрывал рот, потирал нос, почесывал лоб в бессознательной попытке скрыть свою неприглядность. Как-то в расслабленной обстановке Дикштейн спросил его:
– Почему ты вечно на всех орешь?
– Потому что рожи у них больно смазливые, – ответил Борг.
Они всегда затруднялись в выборе языка общения. Борг был франкоканадцем и на иврите не говорил. Дикштейн отлично знал иврит, но по-французски объяснялся весьма посредственно. Как правило, останавливались на английском.
Дикштейн работал на Борга уже десять лет, но до сих пор относился к нему неприязненно. Он понимал его тревожную натуру и уважал за профессионализм и маниакальную преданность израильской разведке, но, с точки зрения Дикштейна, для нормальных человеческих отношений требовалось нечто большее. У Борга всегда находились веские причины лгать ему, однако от этого ложь не становилась менее противной.