Троглодит

Щеглов Дмитрий

– О, руссо! Исуссо! Яман якши баран!

И хворост тянут в костер. Огонь разгорелся, я окончательно пришел в себя, смотрю начало припекать. Только не дурак же я, соображаю, что-то тут не так, как мне в институте начальство мозги компостировало. Не амазонок они наклонировали, а вот этих пещерных, волосатых троглодитов вместе с ордынскими бомжами. Склонировали и бросили на произвол судьбы, почти, как у нас в стране сейчас, выживайте сами, если можете. Сообразил, я это и думаю, не моим спасением озабочены эти волки позорные, что расселись вокруг котла, а своим обедом.

Ишь, какие голодные взгляды у всех. Ждут. А чего ждут и так понятно, ждут когда я сварюсь. Пока клоны жили в институте, окультурились они,

оценили по достоинству приготовленную на огне пищу. Старуха потихоньку подбрасывает в костер сучья, три троглодита достали огромные половники, ждут в нетерпении, пока вода закипит и я хоть немного уварюсь, а в это время четыре ордынца, глядь, что на них никто внимания не обращает, потихоньку встали и цепочкой потянулись на другой конец острова. Мне кажется, не появись я вовремя, одного из них ждала участь капитана Кука. А огонь сильнее разгорается, времени у меня цейтнот, как из котла живым выбраться? Вот задача, вот вопрос, всем вопросам, вопрос. Но и тут я не сплоховал!

Брехунец решил перевести дух и собраться с мыслями, взял небольшую паузу, но при этом забыл прописную истину, что нельзя давать народу расслабляться. Думать еще начнут, то им не так, это им не эдак, революции начнут делать, правителей скидывать. До революции дело не дошло, но бунт критик-диссидент учинил. Решив на чужом горбу въехать в рай, позавидовав славе Брехунца рассказчика, он потянул одеяло на себя.

– Что-то у тебя везде нестыковки, – заявил он претензии златоусту-краснобаю, – ты, походя освобождаешься от лишних людей. Спрашивается, куда и зачем ушли четыре ордынца? Почему бросили старуху, она же из их кампании! Где золото, что лежало в подполе в общинной избе? Варламыч, про золото сказывал! Зачем до твоего появления дикари грели воду? Зарапортовался ты братец, совсем! Одни непонятки!

Кто плел интриги, тот знает – это целое искусство. Надо один конец с другим увязать, затем закольцевать их, а лишние хвосты обрубить. Непростое это дело – лапшу на уши вешать. Талант нужен. Критиковать, брехать на рассказчика легче, брехнул и отдохнул. И ты уже правозащитник, права толпы от прохиндея защитил, грязью его измазал, тебе почет и уважение.

Критик-диссидент с упреком оглядел толпу. Вот, мол, я какой «йерой», уел самого Брехунца, сколько блох наловил в его байке, а вы от меня носы воротите. Однако блицкриг его спонтанной речи не привел к скоротечной победе над удачливым соперником – Брехунцом. Последнему, пришла неожиданная помощь со стороны Данилы. Мой дружок неожиданно ввязался в чужую свару.

– А ведь прав гаманоид, – указал он на критика-диссидента, чем вызвал доброжелательный смех толпы, – Брехунец перевирает все в свою пользу. Много ли ему было видно из котла? Он к концу только появился!

– А до этого кто там был?

– Я! И эти самые… красотки!

Заявление Данилы вызвало дружный смех и радостные возгласы:

– О…о, молодец! Может, хоть ты закрутишь сюжет в правильном направлении.

– А что ты там делал?

– Я?.. Я, за золотом ходил!

Мой дружок неожиданно перехватил инициативу. Он еще не начал повествование, а уже пробудил в слушателях два самых могучих инстинкта двигающих человечеством, ненасытную жажду наживы и модную во все времена, а в нашу так особенно, тему эротики.

Брехунец был рад передышке, а диссидента скосоротило. Он и поддел моего дружка:

– Получается, ты был свидетелем?

– Был!

– Хорошо, тогда скажи мне, куда ушли ордынцы, и почему старуха осталась?

– Нет, ничего проще, – заявил мой дружок, – Брехунец появился позже, он не видел, что до этого на острове происходило. А дело было так. Про золото я узнал от Варламыча раньше вас всех и наладил на остров лыжи. У меня бабка родом из Больших Кабанов, так что я все окрестности знаю вдоль и поперек, где Прорва – болото, где остров – на нем! А болото

действительно опасное, в нем, что летом, что зимой по нескольку человек тонуло. Теплые газы, как на Камчатке, выходят со дна и зимой лед тоньшат. Зимой пройти еще можно, а вот летом, в некоторых местах в кипятке сваришься. Страшное озеро, наверно, поэтому дикие люди его выбрали, что не каждый храбрец туда сунется.

– А ты храбрец? – кривя рот в усмешке, спросил диссидент.

– А я храбрец! – ответил Данила, – я когда от Варламыча узнал, что на острове ржавеет дань, собранная татаро-монгольским темником Эльчибеем, у меня лыжи сами по снегу заскользили, я только ноги переставлял. Пошел, не раздумывая ни минуты! Не спеша, осторожно, обошел я все полыньи. Там где дорога занимает два часа прямого ходу, я шел, как заяц петляя, весь день, и только к вечеру вышел на остров.

Смотрю, – Данила гордо глянул на меня. Его не в пример критику-диссиденту слушали, не перебивая, – смотрю, действительно посреди острова стоит длинная изба, больше на сарай похожая, наполовину вросла в землю, а к двери ведут не звериные, а человеческие следы, но дымок не струится. А следы маленькие, детские, а один вообще, как от дамской туфли со шпилькой. Что за чертовщина, думаю? Варламыч про диких людей рассказывал, а здесь следы цивилизации. Кто тут живет? Чего так тихо?

И пошпионить, понаблюдать издалека некогда. День гаснет, темнеть начинает, думаю, замерзну без огня! Ночевать где-то надо. На болоте нельзя, костер на льду не разведешь, а на острове выдашь себя. Я ведь инкогнито туда заявился. Стал я еще раз в следы вглядываться, а они небольшие, вроде как человеческие, от обуви. Эх, думаю, была не была, дай загляну в избу. А там видно меня тоже заметили. Вдруг слышу из сарая женский говор, дверь скрипит, полог откидывается и выходят три нимфы.

Я видел по телевизору конкурсы красоты, но это нечто. Одна – жгучая брюнетка, волосы воронье крыло, глаза – миндалины, талия осиная – тоньше моей руки, на ней шальвары, цветная шаль, вторая – натураль блондинка, кожа мрамор, фигура пышная, на гитару, если ее стоймя поставить, нижней частью похожа, в белом вечернем платье с вырезом сзади и на груди, и третья волоокая красавица, ноги от ушей растут, в платье до пят, застегнутая на все пуговицы.

Увидали они меня, обрадовались, как бросились тискать, в штаны без спроса лезут, а я щекотки боюсь, ору им, мол, что вы делаете, погодите, успеете?

А они, на руки меня взяли, обнимают, целуют, а сами так и шарят где не надо. Так и внесли меня в избу, к грудям прижимая. Ну, думаю, девки совсем оголодали. Ору им, «погодите», а одна, та, что в шальварах, мне отвечает, – «циво гадить, списьки дявай, пеську тапить».

Догадался я, что им не до секса, в избе холодрыга, у дам зуб на зуб не попадает. А у меня и спички есть, и зажигалка, и порох, и трением могу огонь высекать. Выходит, я их единственный шанс выжить. Глаза к полумраку привыкли, огляделся по кругу. Из камня сложена грубая печь, труба тоже из камня, в потолок уходит, посредине избы стол, персон на двадцать. Пол, стены, крыша, все из грубых бревен. Примитив, конечно, общинная изба, но жить можно. В дальнем углу, за печкой, повыше пола, на уровне пояса, деревянный, ровный настил. Сообразил я, что это – лежак, общинный топчан, там мне придется эту ночь провести.

Ну и что ж думаю, дома козу держу, хряка, а здесь с тремя красотками не справлюсь? Беру инициативу в свои руки. Ружье свое кремневое доставшееся от деда ставлю в сторону, снимаю рюкзак, и начинаю растапливать печь. Благо около печки сухих дров на пол зимы кем-то припасено. Когда, огонь пошел по дымоходу, и в избе потеплело, достал я из рюкзака свечу, зажег ее и поставил на стол. Ну, думаю, пора знакомиться. Показываю, я на себя и говорю:

– Я, Данила! А вы сумасшедшие, кто-такие? Из какого дурдома сбежали?