Троица
Шрифт:
Царик же, выслушав эти речи, воскипел сильно гневом и закричал:
— Ах вы изменники! Так-то вы блюдете свою присягу! Погодите, я еще войду в силу, тогда пожалеете о своей неверности, да будет поздно. А от короля Жигимонта я таких позорных посул не желаю и слушать. Скорее я стану служить у мужика, и добывать кусок хлеба трудом рук своих, чем смотреть из рук его королевской милости.
Тут выскочила Марина Мнишкова и сказала:
— Пусть король отдаст царю Димитрию Краков, а царь ему, так и быть, уступит Варшаву!
Здесь я для невежд растолкую, что Краков есть величайший польский город, Варшава же городок поменьше.
И вот после таких разговоров царик
А наши великие бояре внезапно возлюбили Сапегу великою любовью, и послали послов к нему с арбузами и иными гостинцами.
Я же теперь думаю и не могу уразуметь: для чего мы в Троице в осаде сидели, от цынги и от тесноты умирали, и не сдавались, и хотели лучше погибнуть, чем Сапеге отдать монастырь? Для того ли, чтобы бояре нынче Сапегу арбузами потчевали? Горе нам! В конец обезумели мы! И зачем Шуйского с царства свели? Бояре-то, нынешние наши управители, чем лучше Василия? Не диво полякам на милость отдаться, а что из этого выйдет? Скорее худо, чем добро. Вот и Настёнка так же рассуждает; хоть и не девичье дело рассуждать, а все же я с ней во многих помышлениях бываю согласен: от Бога разумом не обделена.
Августа 28-го дня
Прибежал к нам в Богоявленский монастырь дьяк патриарший Никола Рыбин и как завопит:
— Литва в городе! Бояре литву впустили!
Я тотчас
же в Кремль поспешил и там доподлинно разузнал, что бояре и впрямь дозволили Жолкевскому с войском пройти через город, дабы с неожидаемой стороны ударить на вора. Но обошлось без беды: гетман клятву свою не нарушил и не захватил Москвы, а прошел мирно и направился к монастырю Никольскому. Вор же, сведав о его приближении, убежал от Москвы подальше, а куда — того не ведаю. Наверно, опять в Калугу подался. Всяко под Москвою его больше нет. Вот уже и польза нам от поляков.
Августа 30-го дня
Вчера Жолкевский в своем таборе большой пир учинил: праздновали изгнание вора. Позвали московских бояр и дворян и служилых людей. Я тоже пошел. А гетман нас дарил подарками: кому коня дал, кому чашу серебряную. А мне досталась сабля с ножнами.
Пир был веселый. Мы с Григорием заморские вина пили и до того допились, что я на обратном пути с коня упал и чуть до смерти не зашибся. Ползал потом в кустах, аки зверь лесной, подбирал сласти латинские, которые с пиру вез для Настёнки.
Лета 7119, месяца сентября 12-го дня
Вот я снова в пути, и нескоро удастся мне теперь Настёнку повидать. Еду к Жигимонту под Смоленск с великим посольством от всех городов российских и от всех чинов людей бить челом этому прежде помянутому нехристю, нечестивому королю, чтобы дал нам на царство своего поганого сына.
Великих же послов назначила дума боярская, но не по своему разумению, а по гетманову указу.
Келарь Аврамий говорил, что надобно таких послов избрать, чтобы без всякого страха и смущения твердо стояли за православную веру, ни на шаг бы не уклонялись ни направо, ни налево, и чтоб никакими посулами не прельщались и угроз не боялись, и требовали бы непременно Владиславова крещения, и всех других установлений нашего с гетманом договора непреклонного исполнения.
Где таких послов найти? Люди российские от долгой смуты и неправды премного расстроились, изуверились и чуть от Бога не отпадают: все изолгались, всяк лишь свою корысть блюдет, все изменники. Один остался боярин честный, к полякам непреклонный: князь Василий Голицын. Он было хотел сам на царство воссесть, и против
Вот Аврамий с Филаретом и надоумили того князя Василия подольститься к гетману. Василий же, по их наущению все в точности исполняя, пришел к Жолкевскому, залился слезами и сказал:
— Хочу ехать к его королевской милости Жигимонту, просить королевича на царство. А Владислава буду молить, чтобы крестился, но если и не крестится, всё равно буду ему прямить и никогда не изменю: он нам природный государь, мы ему крест целовали.
Гетман умилился Васильевым речам и поставил его главой великого посольства. А от духовного чина назначен старейшим послом митрополит Филарет. От него-то Владислав и должен будет крещение принять, а совершить сей обряд священный надлежит еще в Смоленске, прежде въезда королевичева в Москву. Филарет человек достойный и знаменитый, он веру православную и нас, добрых христиан, вовеки не предаст, и поляки от него потачки не дождутся.
Келарь же Аврамий не хотел к королю ехать, думал в Москве просидеть: надо же кому-то и здесь творить попечение о вере и о делах дома Пресвятой Троицы. Но гетман тоже не лыком шит: он, видно, задумал всех опасных людей и тайных недоволов из Москвы выслать и под Смоленск отправить, чтобы они там в королевской власти оказались и не могли бы в Москве гетмановы планы расстроить. Говоря вкратце, велено было старцу Аврамию ехать с посольством к королю. И он поехал неволею.
А уж я-то как хотел в Москве остаться! Но и меня принудили. Приказал же мне ехать не гетман даже, а старец Аврамий.
— Куда мне, Данило, без тебя, — сказал он. — Ты в посольском деле навычен: вон уж сколько наездил. Поможешь мне, старому пню, перед королем не осрамиться.
И знатнейшего из бунтовщиков, искусного в кознях, и в низлагании царей преуспевшего — Захара Ляпунова — отправили тоже под Смоленск.
Всего поехало нас свыше 1000 послов: от бояр, и от дворян, и от думных дьяков, и от стрельцов, и от всех прочих чинов из многих городов русской земли выборные лучшие люди; да сверх того еще писцов и слуг 4000.
Едем медленно: со многим и долгим бездельным стоянием в селах и городах. На этой дороге я уже каждое дерево и каждую избу знаю наперечет. Довольно скучаю.
Сентября 23-го дня
Доселе еще едем. Дождь непрестанно льет. Все Расстригины мостки в грязи потонули. Кони вязнут. По Настёнке тоскую сильно.
Сентября 28-го дня
Наконец-то наше путное шествие завершилось, и прибыли мы ко граду Смоленску все здравы и веселы. Город Смоленск велик и крепок весьма, стоит на месте возвышенном, стены имеет толстые каменные, башни высокие. Сидельцы же смоленские мужества преисполнены, сдаваться не помышляют, хотят насмерть стоять за правду, за веру и за державу Российскую. И мы, послы, увидев этот сильный и славный город, возрадовались сердцем, ибо уразумели, что еще долго сия твердыня пребудет у Жигимонта узами на руках, железами на ногах и камнем на шее. Когда мы в Троицком монастыре, в городе невеликом и слабом, 16 месяцев просидели и не сдались, то здесь в Смоленске можно бы и подолее продержаться,