Троица

Марков Александр Владимирович

Августа 16-го дня

Гонцы от Трубецкого приехали, опять зовут нас поспешить, ибо гетман Ходкевич с великим войском и со множеством ественных и боевых запасов подходит к Москве.

Князь Пожарский послал малую часть воинства вперед, а сам доселе мешкает. Да и как ему не мешкать: в войске нашем опять нестроение и разлад, и новый заговор против князя раскрылся. Келарь же Аврамий неустанное попечение о князе имеет и всячески его ободряет.

Августа 17-го дня

В Троице.

Отписали Пожарскому наемные ратные люди чужеземцы, из многих чужедальних держав

прибывшие славы искать, ведомые воеводой Маржеретом: просят принять их на службу и жалованье им достойное положить. Князь же Пожарский, совет составя с Мининым, ответил им такою грамотой: «Весьма удивительно было нам получить ваше предложение, господа. Особенно же то дивно, что капитан Маржерет нам служить восхотел. А того капитана Маржерета мы знаем и помним, как он служил сначала первому ложному Дмитрию, потом второму, а потом и нынешним врагам нашим ляхам. И нам радостно слышать, что теперь этот удалой воитель, доселе только вред чинивший русскому государству, вздумал за правое дело стоять. И мы вам, господа, за ваше доброе изъявление весьма признательны. Однако нам теперь наемные люди не надобны. Когда земля Российская была в недоумении и смуте, и заодно не могла встать на врагов, тогда, бывало, звали мы в помощь иноземных наемных людей. Но теперь, когда все мы, русские люди, единомысленно встали и собрались купно для свершения общего святого дела, то уже таковой помощи от вас не хотим. У нас и казны столь великой нет, чтобы вам платить. Понеже русские служилые люди, дворяне и дети боярские, в нашем войске служат без жалованья, из одной чести, а стрельцам и казакам мы хоть и платим, но вдесятеро менее против того, что вам платить пришлось бы».

Августа 18-го дня

Построил князь Пожарский войско на горе Волкуше, и Дионисий с соборными старцами благословляли нас и святою водою кропили, и чудотворные иконы принесли. Мне же вспомнилось, как тому назад два года так же стояли мы здесь со славным воеводой Михайлом Скопиным, и с великим множеством ратных людей, и со шведами, и так же благословение принимали, и к походу на Москву готовились. И что из этого вышло? Князя Михайла отравили, а великое воинство под Клушиным погибло бесславно; шведы же из друзей во врагов обратились.

Не попусти, святый Боже, такому несчастью с нами опять сотвориться! В третий раз уже русская держава не восстанет, ибо некому будет восстать: все опустело, и земля людьми конечно оскудела и последнего разопрения достигла. Смилуйся, Боже!

Августа 20-го дня

От Москвы в 20 верстах.

Завтра придем на пожарище, Москвою именуемое. Аврамий от надежных людей сведал, что поспеваем мы, слава Богу, вперед Ходкевича. Если бы нам сего гетмана литовского с обозом его в город не пропустить, у поляков в Москве учинился бы скоро голод.

А Настёнку хотел я в Троице оставить, но тще хотение мое. Разве ее переговоришь? Непокорна и упряма зело. Так и едет со мною.

Августа 21-го дня

На достопечальных руинах царствующего града. Табор мы свой состроили от реки от Пятиглавой башни в Чертолье до Петровских ворот. Копали рвы целый день и надолбы вбивали. Да по Москве ныне и без надолб конному не проехать из-за множества каменного лома, печей и погребов отверстых.

А казачьи таборы Трубецкого стоят от Сретенских ворот до Яузских и в Заречье. Князь же Трубецкой нам навстречу выезжал и просил стать с ним вместе в единым станом. Но Пожарский с Мининым приглашение его не приняли, опасаясь буйства казачьего и обидного ругания земским людям от них; Трубецкой же казакам не указ: они обвыкли своевольствовать.

А Настенка хотела, дура,

побежать в свой Девичий монастырь поглядеть, что там теперь делается, и мы с товарищами насилу ее удержали, сказав, что истинно не осталось там ни черниц, ни игуменьи, а только пьяные казаки, к коим ей, молодой да красивой, вовсе незачем соваться.

Августа 22-го дня

Составилось нынче дело кровавое, бой весьма ужасный, и Господь на даровал удачу: не сумел Ходкевич в Каменный город пробиться и, хоть и не разбили мы его до конца, но от спеси избавили.

Пришел он на рассвете к речке Сетуни и встал там табором со всем обозом. Обоз же у него превеликий, до пятисот возов.

Мы же с князем Пожарским и с Мининым и с Аврамием и с Настёнкой и с главною ратной силой ночь ночевали у Арбатских ворот. Вдруг скачут гонцы от Трубецкого. Сей же воевода у Крымского двора стоит в Заречье, пониже брода. А я уже в ту пору пробедился, и побежал скоро узнать, что за новые вести привезли гонцы. И Пожарский выехал при оружии, на белом коне: с виду воевода наш Дмитрий Михайлович грозно показуется, а в душе, я знаю, смущен, ибо мыслит, что не по плечу ему столь великое дкело, и не по чину на него такую власть возложили.

— Ходкевич пришел, княже! — кричат гонцы. — Дмитрий Тимофеич помощи твоей просит. Гетман стал на Сетуни, и пошел оттуда к Пречистой Донской, хочет реку переходить на Девичье поле. Пошли своих людей ко Крымскому броду, надобно Ходкевичу переправу воспретить.

Послал Пожарский Трубецкому 500 человек, а остальную силу не двинул с места.

— Данило! — сказал он мне. — Скачи ко броду, разведай, не идет ли уже гетман через реку, и как там казаки Трубецкого ратуют.

Прискакал я в указанное место: святый Боже! Литва через реку идет во множестве неисчислимом, едва река промеж людей протекает; а на том берегу у Трубецкого в таборе словно все спят, или начинается покойный и мирный день: люди немногие похаживают, от огней дымки к небу восходят, собаки лают да петух покрикивает. А на нашем-то берегу, куда литва переходит, у Чертольских ворот в стане ополчения дворян костромских, где я ономня проезжал, тоже тишь да сонное успокоение; а противникито уже близко! Я стремглав помчался в Чертолье; коня не замедлив, крикнул:

— Вставайте, братцы, коней седлайте, отоспитесь в Костроме, коли живы домой вернетесь! Гетман идет! Уже на нашем берегу литва!

И поскакал к Арбатским воротам, и князя Пожарского немедля известил о движении вражеском. Князь же отрядил ко броду 2000 конных. А мне велел туда-сюда поживее ездить и вести ему доносить.

Потому я видел воочию сам, как Ходкевичевы люди на нашу конницу грозно устремились и острием меча погнали, и в руины Деревянного города втоптали. А здесь уже не развернуться конным. Наши спешились и за печами хотели засесть и отбиваться, но литва наступала на них сильно и безжалостно, и стесняла все крепче. С этою вестью я поспешил к Пожарскому. А другие гонцы в ту пору примчались из Белого города от Чертольских ворот, и сказали, что осадные поляки из Кремля повылезли и идут к воротам навстречу своим, и хотят ворота взять, теми бы воротами Ходкевич да ввел припасы в Белый город и в Кремль.

Я поспешил в Чертолье за Белую стену, и там тоже воочию лицезрел кровавую сечу. Поляки худо сражались, в осадной тесноте и в скудости хлебной обессилев. И наши их стали побивать и обратно в Кремль загонять. А человек шесть мы в плен живыми захватили.

Эти еретики, как и прочие их товарищи, на ногах стояли некрепко и смотрелись жалостно. Один из них сказал со слезами по-польски:

— Хорошо вам, русским, биться с нами, наевшись хлеба. У нас же не только в руках сил не осталось, чтобы сражаться, но и в ногах, чтобы бежать!