Трон и плаха леди Джейн
Шрифт:
Оправданием для того, чтобы обойти Марию и Елизавету, служит тот факт, что обе были объявлены незаконнорожденными, когда брак их матерей был расторгнут, а незаконнорожденные не могут занимать престол. Но народ их любит, потому что они дочери короля Гарри. Так что мне нужно действовать с осторожностью.
Если мне удастся исключить Марию и Елизавету из очереди наследования, то останется Фрэнсис Суффолк, убежденная протестантка, но еще менее покорная и податливая, чем принцессы. Она уж точно ни за что не смирится с моей опекой. Да ей и не нужно будет смиряться, ибо ей тридцать шесть лет и она
Но если убедить миледи Суффолк уступить право на трон своей старшей дочери, леди Джейн Грей, то все встанет на свои места.
Лежащий в постели в Гринвиче, король раздражителен и беспокоен. Пытаясь покориться воле Божией, он вместе с тем жалобно удивляется вслух, почему Он посылает такие страдания своему верному рабу и для чего, когда его величество сделал так много для укрепления истинной веры и еще больше намеревался сделать, Он решил сразить Своего преданного сына в пору первого цветения юности.
Ибо ясно как день: что бы ему ни говорили другие, как бы ни старались его обнадежить, король уже догадался о правде.
— Я знаю, что помилования мне не будет, — говорит он, глядя на меня в упор своими холодными непроницаемыми глазами. — Не надо больше притворяться. Утешайтесь, зная, что я крепок в вере моей и встречу смерть с мужеством и терпением.
Сказать по правде, смерть с каждым часом все ближе. Об этом свидетельствуют его изможденные черты, затрудненное дыхание, надсадный кашель и зловонная мокрота, из зеленовато-желтой ставшая красной от крови. И все-таки, при всей храбрости Эдуарда на словах, страх смерти преследует его во сне, так что он лежит, отчаянно борясь со сном, и сетует, что у него нет сил сделать необходимые приготовления во спасение души.
— Что хуже всего, милорд, — шепчет он, — так это мысль, что не успеет смерть свершить надо мной свое ужасное дело, как труды мои будут уничтожены заблудшей и упорствующей в своих заблуждениях сестрой. Меня ужасает мысль, что Англия снова вернется в римское иго, снова осквернит себя папистским суеверием и ересью; и это Англия, чьи люди, едва обретя надежду на спасение, рискуют заслужить вечное проклятие. Невыносимо даже думать об этом. — Но он думает, лежа так час за часом, а его книга лежит, нераскрытая, поверх одеяла, и теплое солнце бьет в высокое двустворчатое окно.
Я предоставляю ему без помех предаваться сим тягостным мыслям, чтобы потом легче склонить его к выполнению моих планов. Сидя у его постели, я говорю главным образом о государственных делах и об удручающем состоянии его здоровья, тонко намекая на ужасы, которые ожидают нас под властью Марии. Мои старания не проходят даром, и король начинает волноваться еще сильнее. Как пес, кружащий по следу, он беспрестанно возвращается к этой проблеме.
— Что же делать? — вскрикивает он. — Разве не следует созвать парламент, чтобы он одобрил новый закон о наследовании, обходящий Марию в пользу Елизаветы, моей милой многотерпеливой сестрицы, истинной протестантки?
Я медлю с ответом, как будто раздумывая над этим вопросом.
— Парламент может не согласиться обойти леди Марию, — говорю я, хмурясь. — Если обойти леди Марию, то на тех же основаниях придется
Так я играю на его страхах. Может быть, он догадывается, что у меня в уме уже созрело некое решение. Не важно. Когда я ему все это выложу, он мне будет очень благодарен. Я молю Бога отпустить мне довольно времени для воплощения моих планов, ибо боюсь, что королю осталось совсем недолго.
Леди Джейн Грей
Мы с Кэтрин стоим перед нашими родителями в большом зале Дорсет-хауса.
— Мы вызвали вас, — напыщенно начинает миледи, — чтобы сообщить вам, что сегодня мы пригласили на ужин его светлость герцога Нортумберленда и что он просил вас обеих присутствовать.
Милорд добавляет:
— Важно, чтобы вы держались с достоинством, подобающим вашему положению, и произвели хорошее впечатление на его светлость.
— Да, сир, да, сударыня, — отвечаем мы почти одновременно.
Потом следует тишина, как будто для того, чтобы задать вопрос и получить на него ответ.
— Это все, — произносит матушка. — Ах да, Джейн! Оденься прилично.
— Что-то происходит, — замечаю я, когда мы поднимаемся по лестнице к себе в комнаты.
— Это ты о чем? — не понимает Кэтрин.
Она красивая покладистая двенадцатилетняя девочка, но не слишком проницательная.
— Герцог приедет на ужин. Зачем? Он хочет, чтобы мы присутствовали. Ему для чего-то нужно нас видеть. Говорю тебе: я чую недоброе.
Я знаю, что это не имеет отношения к переговорам о моем браке с королем, ибо король болен, и, вероятно, слишком серьезно, чтобы жениться. Так или иначе, при чем здесь Кэтрин?
— Но зачем мы ему понадобились?
— Вот это мне и хотелось бы знать.
За столом Нортумберленд — сама любезность и обходительность. Он нахваливает матушке мастерство ее повара, с батюшкой долго обсуждает подробности преследования дичи, и даже снисходит до нас, девочек, интересуясь нашими успехами в ученье и прочими достижениями. Кэтрин мило с ним болтает, но я сижу насторожившись. Мне не нравится, что его улыбка никогда не касается глаз. Это обманщик. Я уверена, что он чувствует мою неприязнь. Мне отчего-то страшно.
Фрэнсис Брэндон, герцогиня Суффолкская
Если он насчет брака, то Джейн могла бы осчастливить любого — по достоинству своего рождения, но больше ей почти нечем похвастаться. В свои пятнадцать лет она по-прежнему мала ростом и худосочна. Жесткий корсет поддерживает отнюдь не пышную грудь, и руки у нее еще детские, а лицо до сих пор покрыто этими злосчастными веснушками. Из привлекательного в ней только губы — пухлые и вишнево-красные, темные глаза и, конечно, волосы, которые сегодня она распустила по плечам. Знак нашего королевского происхождения, эти волосы — такие у всех Тюдоров — самое большое достоинство Джейн.