Трон Люцифера
Шрифт:
Глаз в треугольнике
Но вижу я: поднялся змей Меж двух колонн ее витых, И двери тяжестью своей Сорвал он с петель золотых.
«ВЫ СЛЫШАЛИ о графе Сен-Жермене, о котором рассказывают так много чудесного», — писал в «Пиковой даме» А. С. Пушкин.
Таинственный граф (1710–1784) объявился в Париже в 1748 году на приливной волне набирающего силу масонства. Францией правил тогда красивый, самовлюбленный и порочный Людовик Пятнадцатый, хотя злые язын ки говорили, что все дела королевства вершатся в будуаре маркизы Помпадур. Ограбленный, задавленный непосильными тя «готами народ роптал, иезуиты) опутавшие страну липкой пау «тиной доносов, подслушивания, подглядывания и всеобщего страха, открыто взывали, интригу!"
Одно время Сен-Жермена считали сыном венгерского князя Ференца Ракоци, поднявшего народное восстание против Габсбургов. Карл Александр, маркграф Бранденбургский, остался верен этой многим полюбившейся версии до конца. Нашлись даже свидетели, готовые дать присягу в том, что видели церковную запись о крещении Леопольда Георга, Липот-Дьердь по венгерски, датированную 26 мая 1696 гона. И такая запись действительно сушествовала, хоть и вне всякого касательства к графу, так как было точно известно, что ребенок умер в младенчестве.
" Что с того? — пожимали плечами клевреты Сен-Жермена. — Наследника Ракоци укрыли в надежном месте и отдали под надзор верных, испытанных друзей. Ференц Ракоци, которого самого чуть не отправили в детстве на тот свет, сделал все, чтобы оградить его от наемных убийц».
При этом обращалось внимание на один из псевдонимов графа — Цароки, анаграмму родового имени.
Много толков вызвала в свете история с бриллиантом короля, будто бы «вылеченным» безотказным Сен-Жерменом. Скептики, правда, замечали, что ему ничего не стоило просто подменить один камень другим, благо граф располагал для этого обширной коллекцией алмазов. На балу его видели с такими бриллиантовыми пряжками на туфлях, что двор был в потрясении, а маркиза Помпадур не сводила с них глаз. Однако сам Сен-Жермен доверительно сообщал, что действительно умеет лечить камни и научился этому в Индии.
Как бы случайно проговорившись, Сен-Жермен любил ввернуть словцо о каких-нибудь давно прошедших событиях, в которых якобы принимал участие. Когда какого зашла речь о Франциске Первом, он привел всех в великое смущение, обмолвившись, что часто беседовал с покойным Франсуа.
«Мы были друзьями, — снисходительно отзывался он, например, о Христе. — Это был лучший человек, какого я знал на земле, но большой идеалист. Я всегда предсказывал ему, что он плохо кончит».
Подобные фразы он ронял на ходу, с рассеянным видом, словно по забывчивости. Одни считали это чудачеством, другие относились серьезнее. Тем более что загадочный граф прославился как живописец, создавший светящиеся в темноте картины; его великолепные стихи были полны недосказанностей и тревожили потаенным смыслом; сочиненные им сонаты и арии вызывали зависть профессиональных музыкантов. А в довершение всего оказалось, что очаровавший общество скрипач-виртуоз Джован-нини был не кто иной, как проказник граф! Всем сразу стало понятно, почему Джованнини выступал в маске. А чудеса, которые показывал Сен-Жермен королю в своей алхимической лаборатории в замке Шамбор? Людовик сам вынул из тигля золотой слиток.
Оказавшись среди своих, Сен-Жермен считал нужным немного приподнять завесу таинственности. Масонским лидерам, которые открыли ему доступ к казне, он «признавался»: «Эти глупые парижане воображают, что мне пятьсот лет. И я даже укреплял их в этой мысли, так как вижу, что им это безумно нравится. Но если говорить серьезно, то я на самом деле намного старше,
Возможно, это была благодарность за помощь, которую Сен-Жермен оказал воцарению императрицы. Здесь мало достоверных свидетельств, но, как обычно, великое множество анекдотов. Известно только, что Орлов, обращаясь к Сен-Жермену, называл его саго padre — дорогой отец. Карл, владетельный ландграф Гессен-Касселя, которого неутомимый путешественник наставлял по части розенкрейцерства и масонства, тоже был без ума от саго padre, которому доверил для «алхимических опытов» немалое количество чистопробного золота.
С другой стороны, «великий мастер» прусской ложи князь Фридрих-Август Брауншвейгский не считал Сен-Жермена масоном. Такого же мнения придерживался и Фридрих Второй, сам «вольный каменщик», видевший в Сен-Жермене шпиона. Теософы и мистики всех мастей возвели его в пророки на манер Симона-волхва или Аполлония Тианского. Одни считали его мудрецом, спустившимся с вершин Гималаев, другие — в частности, Блаватская — тайным властелином Тибета.
Другой загадочной личностью, потрясшей воображение современников и порядком содействовавшей упрочению оккультных мифов масонства, был Калиостро. Тоже мистик, чудотворец, собеседник Христа и самозваный граф. О нем, впрочем, известно больше достоверных подробностей, чем о Сен-Жермене, которого десятки людей «видели» уже после смерти, в канун революции, и даже еще позже. Не исключено, как это издавна повелось, что нашелся лже-Сен-Жермен, или Сен-Жермен II, возжаждавший воспользоваться знаменитым именем, но не обладающий для этого нужными качествами. Калиостро, подражая Сен-Жермену даже в мелочах, решил, однако, действовать под собственным псевдонимом. Сын палермского негоцианта, Джузеппе Бальзамо (1743–1795) рано покинул родной дом, предпочтя науку странствий всякой иной. Как и Сен-Жермен, он обьявлялся под разными именами — граф Феникс, Ахарат, Пелегрини и граф Калиостро. В его характере непостижимым образом сочетались достоинство и коварство, образованность и невежество. Этот человек, впрочем шликодушный и наделенный увлекательным, хотя несколько инрварским красноречием, представлял собой странную помесь миссионера и авантюриста. Одаренный от природы не столь щедро, как Сен-Жермен, он обладал не меньшим талантом привлекать к себе людские души. Приехав в Митаву, он не замедлил очаровать тамошнее высшее общество. Двух часов оказалось имолне достаточно, чтобы совершенно покорить таких знатных и ученых вельмож, как граф Медем, граф Ховен и майор фон Корф. Влияние же его на особ женского пола было безмерным.
Алхимик, врач розенкрейцерской школы, астролог, физиономист и жрец тайны, Бальзамо должен был казаться лакомой приманкой для всяческих секретных обществ. Иллюминаты, близкие к масонству «просветленные», завербовали его в свое общество ми Франкфурте-на-Майне. Посвящение происходило недалеко от города, в подземной пещере.
Основатель и глава ордена профессор Адам Вейсгаупт (1748- 111.40) раскрыл железный ящик, наполненный бумагами, и вынул оттуда рукописную книгу, начинавшуюся словами: «Мы, гроссмейстеры ордена тамплиеров…» Далее следовали формула присяги, начертанная кровью, и 11 подписей.
В этой написанной на французком языке книге утверждалось, цто иллюминатство есть заговор против тронов. После церемонии посвящения Бальзамо уведомили, что общество, в которое он вступил, уже пустило глубокие корни и располагает крупными суммами в банках Амстердама, Роттердама, Лондона, Генуи и Венеции.
Пройдя церемонию и получив крупную сумму на расходы, а также секретные инструкции, Бальзамо сразу выехал в Страсбург.
Там он прожил некоторое время богатым и щедрым барином, давая много, но ничего и ни от кого не принимая. Людей состоятельных он дарил своими советами, а бедняков — советами и деньгами, что вскоре превратило его в предмет общего обожания. В то же самое время по соседству, в Саверне, проживал некий прелат, чья любовь к тайнам и смелые амурные похождения привели вскоре к грандиозному скандалу, потрясшему Францию.
Узнав, что поблизости поселился чародей и философ, принц-кардинал Роган поспешил завязать с ним знакомство и направил своего егермейстера испросить у Калиостро аудиенцию. Но насколько самозваный граф был ласков и любезен с бедняками, настолько же любил посмеяться над знатными особами. Он знал человеческую природу. Именно это свойство заставляло аристократов еще сильнее заискивать перед Калиостро. Посланца кардинала он встретил весьма надменно: «Если это у принца пустое любопытство, то я отказываюсь его видеть; если же он имеет надобность во мне, то пусть скажет». Нечего говорить, что этот высокомерный ответ не только не рассердил кардинала, но, напротив, очень ему понравился.