Тропа Каина (= Испить чашу)
Шрифт:
— Ну, а ты, брат Стась, когда в полк? — спросил Юрий, весело толкая товарища в бок. — Или не пойдешь к такому полковнику?
— Как не идти. Только хорошо бы, пан Юрий, рыцаря, породить в противодействие военному року. — И послащал голос Стася, выдавая заветную мечту, и глаза уплыли в Лидский повет, на завещанный двор, в нагретую печкой спальню. Но требовалось как-то оправдать сладкий домоседный план: А то не останется Решек на белом свете.
— Да что же страдать, — отвечал Юрий, коли все равно судный день и всеобщее воскресение.
— Это так. Но ведь не завтра? — рассудил Стась. — Сам пан бог заложил такую обязанность в нашу форму, чтобы вели фамильные ряды, — но заметив, что приятель начинает косить на него подозрительным взглядом, поспешно реабилитировался: — Эх, пан Юрий, доброе дело всегда неблизкое. Зарастет плечо — приеду. Месяца через два…
Не верилось Юрию, что увидит товарища, настроенного свить гнездо и умножить до чертовой дюжины оскудевшее число Решек, раньше, чем тот совершит хотя бы начальную работу, но спустя месяц Стась прибыл в сапеговский обоз, причем не один, а в компании
Но привез отец и с лукавым видом вручил Юрию сложенное складнем письмо; восковый замок запечатан был сердечком, может, золотой нагрудный медальончик приложила к нему Еленка. В четыре строки уместилось бесхитростное письмо: "Если забыл пан Юрий меня и наш двор, потому что уехал пан, словно сокол его унес, то мы пана каждый день вспоминаем, и я прошу у панны небесной хранить пана Юрия от пуль и сабли. Пусть и пан иногда о нас вспоминает. С пожеланиями пану здоровья и счастливого возвращения — Еленка Метельская". Немедленно поцеловать надо было такое письмо; Юрий и поцеловал его под довольную улыбку отца, похвалившего рыцарскую пылкость. Думал пан Адам, что образ желанной паненки целует его сын, прикасаясь губами к плотному шершавому листу. Нет, заблуждается он, как заблуждаются все старые отцы, задетые мечтой о ласковых внуках. Вовек ему не догадаться! Целует пан Юрий на листе знак своей нужности будущему времени, ту силу чужого сердца, которая зовет его, грешного, жить, любить, рожать детей, чувствовать свое равенство с прочим народом. И что с того, что неизвестен ей его грех, он и не должен быть известен — кто, скажите, безгрешен? Да, окрыляют женские письма… Вот и я напишу, радостно думает пан Юрий, уж теперь обязательно напишу, когда ранят кого-нибудь из хоругви и поедет он в наш Игуменский уезд под крыло матери на исцеление. И понесла, понесла его любовная мысль в далекие Метлы, в избу, где плясали в майские вечера, развлекались загадками, где сидят три сестры и вспоминают о нем, потому что средняя его любит… Но не везло ему на раненых из родных мест, и за три месяца не смог пан Юрий послать Еленке ответ.
Эти три месяца оказались густо заполнены событиями, но трудно выстроить их в ровный ряд из-за неравности, а подчас и противоположности значения. Были мелкие стычки и большие битвы, были удачные и неудачные бои, приходилось спать на земле, мокнуть под дождем, по три дня голодать, а потом вперед на три дня объедаться, были сонные недельные стояния на одном месте, а затем следовал изнуряющий бросок на восемьдесят верст в один день, погибали люди в полку и приходили новые, и эти новые тоже погибали, а появлялись другие… Да, менялись лица под непрестанное качание радости и печали, и эта привычность перемен, оправдываемая смыслом войны, меняла и память пана Юрия — ложились пласт на пласт победы, отступления, десятки и сотни мертвых, и уже глубоко под ними лежал грех Эвкиной смерти. Странной неприятностью жизни виделся он с широкого полковничьего обзора, из перспектив будущего почета и звания великого стражника литовского, которое даст благодарная Отчизна. Все в конечном счете сводилось к одному воевать. Да еще Еленка ждет, тоже доброе дело. Так что тупика не было…
После неудачной, месяц тянувшейся осады Борисова гетман решил идти к Могилеву и отнять город у воеводы Юрия Долгорукого, закрыв дороги на Смоленск. Войско стронулось и потекло к днепровским берегам несколькими ручьями среди зараставших мелколесьем полей. Запустела Мстиславская земля, тягостно было глядеть десятками верст на полное обнищание. Ни коровы на лугу, ни человека в поле, ни псины за изгородью. Да и деревень осталось через десять две, в остальных или печи стоят в черном круге кострища, или заняты крысами оплесневевшие хаты с голой стрехой — сняли солому с вымерших домов живые люди в недородный год. И нигде не стукнет топор о звонкое дерево — некому строиться и ни к чему — завидит свежий сруб зоркое око и у кого не проснется охота проверить новостройку на прочность, а у хозяина вырвать припасенный мешок ржи — был бы нищ, не тянуло бы обновляться, так что — давай, пока жив! Даже удивление шевелилось в душе, когда после четырех мертвых деревень проходили пятую с дымами и приметным движением в дворах — живуч народ, не всех еще вырезали, и сидят недорезки на месте, не бегут в лес, думают переждать лихое время. Может, и удастся некоторым. Удивляло, что и сам Мстиславль сохранился на этой выкошенной земле… Впрочем, и на кладбище нужна живая часовня.
В конце августа взяли Мстиславль, затем после недельной осады вернули Кричев. Но после этих успехов удача опять отступила к московскому князю. Он вышел из Могилева за тридцать верст к деревне Господы и выдержал трехдневную битву, не отступив. Через неделю удалось разбить его конницу, но это ничего не изменило — город оставался у Долгорукого.
В последний день октября, когда холодный ветер гонял ненужное желтолистье, тысячи эти столкнулись на бугристых полях у деревни Плисы. Все пошло обычным боевым чередом. С одной стороны застыл на гнедом коне, взъехав на возвышение, князь Хованский в подбитой мехом епанче поверх доспехов, с другой, через версту тихого еще поля, — гетман Сапега в темно-красном кунтуше и плоской, соболиного меха магерке с пером, приколотым золотой брошью. Оба с задумчивым холодным прищуром разглядывали противные войска, местность, редко покрытую низкими кустами, черную голоту осиновой рощи, лохматое, серое небо с тусклым в мелкой, кривой дыре среди туч солнечным пятном, похожим на сатанинский глаз, извилистый ручей, в котором вскоре захлебнутся назначенные жертвы, игру с ветром тяжелых знамен — и тянули последний миг многих жизней, стараясь прозреть в непонятных знаках тусклого дня необходимую точность своих губительных приказов. Прозрели или показалось, что прозрели, — и взметнулись вверх гетманская булава и княжеская сабля, послушно вырвались вперед полковники обеих сторон, крича вороньими голосами: "С богом! Бей!", и пошли тяжелой ходой сталкивать один одного в смертную расщелину литвины и московиты.
И зачем? Для того ли вынашивала их мать, и ангельским колокольцем звенел в колыске их невинный, радостный смех, и отдавались им последние часто крохи, чтобы, войдя в полную силу, лечь на сыром неведомом поле с проломленными черепами, перебитыми ключицами, испив смертной воды в безымянном мутном ручье? Ради чего? За чье счастье? Ради перемены одного помещика другим? Царя — королем? Короля — царем? Зачем — кто им ответит? Длинная сеть зацепок привела их на это поле… Может, и ради этого. Чтобы что-то на один день замедлить или наоборот ускорить на один день. Никто не знает — зачем? Кто объяснит им, зачем мчит за тысячу верст к московским межам или на львовские пригороды крымчак с арканом? Зачем шведу Вавельский замок? А турку — венгерские долины, персу — сакли в грузинских горах. Что срывает их с места и перекатывает через рубежи на свою или чужую погибель? Бедность? Голод? Безумие? Божий указ? Или в этом кровью пропитанном веке движет ими звериный закон — жажда могущества, стадной державной силы, от которой соседи чувствуют в себе заячью почтительность? А уж в краснотканые ризы облачит эту жажду изощренная в убедительности ложного слова святая церковь. Она всегда знает, где истинное, где нет. Где ее — то истинное, где чужое — то ересь! И строится в полки единичная человеческая малость, и выполняет какое-то непонятное ей дело, от которого ровно ничего ей не обломится, кроме пули в лоб; разве что в лучшем случае вернется на исходное место в родной дом в говорящем состоянии… А уж многие тысячи не вернутся. Уже лежат они, готовые к верховному разбору на грешных и праведных. И что им с того, кому удача — Хованскому или Сапеге? Все переменчиво, как осенний ветер. Долгорукому под Могилевом улыбнулась, Хованскому под Плисами — нет. Через два часа боя князь понял это и стал отводить остатки полков.
Юрий в это время стоял на коленях возле отца, сваленного в рубке боковым сабельным ударом. Оправдалось справедливое сыновье опасение, ненадолго ушел пан Адам от тягучей дымовской скуки; хорошо еще, что не насмерть приласкала его чья-то удачливая сабля. Того же дня и отправился он из войска с обозом раненых для долгого домашнего лечения, а Юрий почувствовал чуть ли не радость, что разлучился отец с многословным Стасем.
12
Расстались Юрий и отец в последний день октября, а вновь свиделись через год в последний день ноября — так что даже через тринадцать месяцев. К месту сказать, число несчастливое — что и подтвердилось. Тут, по знанию их будущего, можно заметить, что зря радовались Юрий и отец неопасной глубине рубленой раны. Конечно, не мог горевать Юрий, что отца не насмерть уходила вражья рука; тем более пан Адам не мог печалиться, что не убит. Не знаем мы судьбы, и оттого судим о грядущем по прошлому. Но и пострашнее смерти есть муки. Положим, вот прояснение в уме, совершенно нежеланное, и прямо на глазах перечеркнет прошлую жизнь собственная рука — потому что глядеть противно. И как это принять? И тогда жаль, ох, как жаль, что не погиб раньше этого приговора в светлой слепоте своих заблуждений… Ей-богу, было бы лучше, если бы посильнее потянул московит и выпустил душу пана Адама на вечный покой. Не стоил год жизни последовавших ударов.
За этот год Юрий не однажды проходил по меже Игуменского повета в доступной близости к родному двору. Но прискакать хотя бы с дневным навещением не хватило у него духу. Хоть и Еленка его ждала. Четыре письма переслал он ей за это время, первое — с отцом из-под Плис. И в каждом письме благодарил он панну Еленку за память, и уверял, что ждет встречи, и обещал примчаться хоть на часок, чтобы взглянуть в заботливые голубые глаза, которые его среди опасностей оберегают, как ангел-хранитель, но не ехал. Он говорил себе, что уважительная значительность военных дел проносит его мимо Еленки и отца. Но ложью, ложью была пропитана эта отговорка, и сам пан Юрий знал сколько в ней лжи. Страшно ему казалось увидеть тот лес, просеку, несчастье осиротевшей придурковатой девки, и, все возможно, поведет его вдруг отец к материнской могиле, а заодно и к Эвкиному незаросшему еще бугорку. Уж нет, не ко времени сие испытание — других забот много, война идет…