Тропинка в небо(Повесть)
Шрифт:
«Тоже, небось, подмокать начал и перелечь бедолаге некуда… — смутно подумала она. — Но он такой: покашляет, покашляет и смирится».
Манюшка уже спала, а ухо все еще фиксировало звуковую обстановку. Постепенно исчезли барабанная дробь дождя и шум ветра, шелест деревьев, сонное дыхание внутри палатки. Потом в недрах полнейшей немоты народилось какое-то шевеление, выросшее в негромкий ропот, потом в приглушенный говор, в громкий разговор, и вдруг запела — зачастила труба, и громко, требовательно закричали дневальные:
— Подъем! Тревога!
Мгновенно проснувшись, она
— Отделение, подъем! Тревога!
Ей не было видно в темноте, но по звукам она угадывала, что делается в палатке.
— Отделение, поторапливайся! — кричала Манюшка, зашнуровывая ботинки.
— Куда спешить? Добро бы на свадьбу… — тотчас откликнулся Вася Матвиенко.
Как будто поздоровались втайне от всех.
Она была уже готова, а остальные все еще одевались — это можно было определить по торопливым фразам и перебранке:
— Куда ты тычешь? Не видишь — ето моя голова? — Конечно, не вижу: на фига она мне сдалась, твоя башка дурная? — Видчепысь, це мои штаны! — А ты что, как сова, в темноте разглядел? — Чья гимнастерка? — Надевай, потом разберемся! — А ботинки-то, братцы, под дождяру попали…
«Ага, обуваются», — определила Манюшка и повторила донесшуюся снаружи команду командира Славичевского:
— Выходи строиться!
— Потерпи, господин комотд. — Это мой ботинок — даже в темноте блестит. А твои ж вечно нечищеные. — Я вот тебе рыло начищу. — Но, но!
На линейках уже строились роты. Было зябко и моросно. Холодная дождевая пыль проникала во все поры одежды. Деревья в безветренном, пропитанном влагой воздухе стояли недвижные, уныло опустив тяжелые волглые ветви. Майор Кудрин смотрел на часы, присвечивая себе электрофонариком. Командиры обходили палатки, торопя замешкавшихся.
— Командиры рот, ко мне! — крикнул начальник лагсбора высоким, чистым и звонким голосом, так не созвучным этой мрачной глухой и сырой ночи.
Отдав короткие распоряжения, майор повернулся и быстрым шагом двинулся к арке, на которой желтым пунктиром мигали электролампочки.
— Рота, за мной! — Капитан Тугоруков поспешил за Кудриным.
Ускоренным шагом шли по липкой полевой дороге, то засасывающей подошвы ботинок, то — на пригорках — будто отталкивающей их, и тогда они скользили, разъезжаясь в разные стороны. Строй сломался, но все же взводы не смешивались, держались кучно. Манюшка двигалась вслед за Трошем, стараясь извлекать уроки из его движения: обходила места, где он «тонул» и ступала в его след там, где он шагал устойчиво. Рядом с нею шли Калинник и Мотко, а сзади, точно подстраховывая, — Вася. Впрочем, может, это его обычная тактика… Она давно заметила: стоило кому-нибудь подойти к ней, как Матвиенко удалялся. Манюшка чувствовала себя бодрой и сильной и, гордая собой, приятно размышляла о том, что неизвестно еще, кого придется подстраховывать. И кому.
Через несколько километров дорога спустилась в низину, поросшую
— Зацилуе до смерти нас клятая дорога, и сглотнет.
Его не поддержали — на этом тяжелом отрезке было не до трепа. У Манюшки уже ныла поясница и болели икры ног. Когда выкарабкались, наконец, на луг, зафыркали, как кони, резко затопали по твердой затравеневшей земле, сбивая с обуви вязкие ошметки чернозема.
Рассвело. Манюшка окинула взглядом растянувшуюся роту и первое, что бросилось ей в глаза и запечатлелось — подтянутая фигура майора Кудрина в потемневшем, прилипшем к телу обмундировании. Он по-прежнему шел впереди, в том же темпе, что был задан им себе еще там, в лагере, с первых шагов. Голова слегка откинута, туловище прямое, ноги переставляются привычно и легко, как будто сами собой, и кажется: под ними стелется гладкий, вымытый дождем асфальт. Следом за комбатом, держась уставной дистанции, слегка переваливаясь с ноги на ногу, шагал капитан Тугоруков. Их никто не обогнал, возле них даже близко никого не было: авангард роты поотстал метров на двадцать, не меньше.
«Форсят, — почему-то неприязненно подумала Манюшка и тут же отругала себя. — Ну, допустим, и форсят, так есть же чем! Закалочка еще та! А тебе завидно, вот и топыришь губу… А Бирон-то, Бирон! Майор — понятно: он всегда, как рядовой Иванов с плаката, — побрит и подтянут, и кроме того, еще спортсмен и вообще франт. Бирон же — мешковатый, щеки ввалились — больной, наверно, чем-то, да и годиков ему уже за сорок где-нибудь — старикашка! Но вот поди ж ты!.. Тебе же пятнадцать, ты в расцвете сил и здоровья не занимать, а тащишься в хвосте…»
Увы, так оно и было. Манюшка еще раз окинула взглядом роту и с удивлением обнаружила, что она из второго эшелона переместилась в арьергард. Ни Бирона впереди, ни Калинника и Мотко рядом уже не было — вокруг плелись одни малотренированные слабаки из всех взводов. Только Вася Матвиенко остался из первоначального окружения. Он шел почти рядом — всего на полшага сзади, как адъютант, и эту дистанцию старательно сохранял.
Манюшка хотела мобилизоваться и сделать рывок вперед, но из этого ничего не вышло — ноги отказывались повиноваться, каждый шаг давался с трудом, и стоило лишь сделать небольшое усилие, как перехватывало дыхание и начиналось жжение в груди.
В просвете меж расступившихся облаков показалось солнце. И все вдруг увидели знакомые окопы огневого городка.
— С другой стороны к лагерю подходим, — сказал Вася. — Ничего себе крюк загнули! А я смотрю — вроде бы знакомая местность, а где мы — понять не могу… Ходу осталось пустяк — километра полтора-два… Знаешь что, Марий? Возьми-ка ты меня под руку.
— Иди-ка ты… вперед, — сквозь зубы и сквозь слезы бессилия ответила Манюшка. — Чего ты тут со мной плетешься? Забыл, что время засекать будут, кто за сколько пришел? Это в парке под ручку гуляют! Да и то другие, не я…