Тропинки памяти
Шрифт:
– Мне! – закричала пышнотелая блондинка Марина, часто являвшаяся мне в мальчишеских снах.
– Нет, мне! – взвизгнула маленькая рыжая Анька.
Ася молчала. В отличии от прекрасной Марины, ангелоподобную, розовоперстую и каштановокудрую Асю я не просто хотел, а безумно и, как я считал, безнадежно, любил… Гораздо сильнее чем сорок тысяч братьев!
– Я Аське отдам… – холодно произнес я.
– Так и знала, что он Аське отдаст… – злобно прокомментировала Марина и посмотрела на меня полными ненависти васильковыми глазами. Ася тоже блеснула янтарными очами, покраснела, и, прижимая к груди подарок,
Суд Париса вечен…
ШПАНА МОЕГО ДЕТСТВА
Два великана – Акыля и Феля пили портвейн из горлышка, спрятавшись за будкой газонапорной станции. На стене было написано масляной краской: Акыля+Феля = дружба. Допив портвейн, Акыля разбил бутылку об асфальт. Я смотрел на все это снизу вверх с ужасом и восторгом.
Акыля и Феля были безвредные – мелюзгу не трогали. Гораздо опаснее был белобрысый долговязый Гендос, который подкарауливал в подворотне детвору и отбирал у нее деньги. Гендос жил в моем подъезде. Этот Гендос прославился тем, что покрыл все стены подъезда талантливыми изображениями голых баб. Однажды, возвращаясь из школы домой, я вошел в подъезд и, услышав лязг железной двери, закричал: «Не закрывайте, пожалуйста, лифт». Заскочил в кабину: там стоял Гендос с батоном хлеба в руках! «Не боись. Хочешь хлебушка?» – спросил он улыбаясь. Пришлось давиться хлебом. На нервной почве я отломил полбатона… Наконец лифт приехал на мой шестой этаж. «Если тебя кто обижать будет, мне скажи!» – попрощался Гендос.
После четвертого класса мою школу расформировали, открыв в ее помещении дом пионеров.
Я на новенького перешел в соседнюю школу. Всех ребят держали в страхе три хулигана.
Главным был Леха Каминский, похожий на волка подростка. Сын дворничихи, он рос как трава в поле. Отец и старший брат отбывали срок.
Вторую скрипку играл жирный дебил Паша Большаков, раскормленный мамашей, продавщицей колбасного отдела до шарообразного состояния. Когда учителя спрашивали его: «Паша, что ты сейчас читаешь?», он на протяжении трех лет отвечал неизменно; «Приключения Заморыша!».
Третьим был Игорек Пеньков по прозвищу Запятая, карлик с черной бородавкой на носу.
Каждое утро, придя в класс, Каминский ставил на парту фигурки Адама и Евы, слепленные из черного пластилина. Половым органам скульптор Каминский уделил особое внимание. Адама и Еву Каминский демонстрировал девочкам.
Потом, с криком: «Жид! Жидовская морда!», он плевал в лицо Толику Быстрицкому.
Потом, приговаривая: «Сейчас танцуют нигеры!», он избивал смуглолицего Андрея Мещерякова.
На переменах Каминский пил портвейн. «Пахнет?» – спрашивал он меня. Я кивал головой. «Дай чего-нибудь зажевать – требовал он, – Опять яблоко… Завтра булку принеси!»
Учителей Каминский не боялся совершенно. Больше всего доставалось тишайшей Анне Михайловне, учительнице математики, угрожавшей Каминскому двойкой в четверти.
«Чичи, потараню!» – кричал Каминский в ответ, и принимался петь похабную песню:
«Не была б я прачкой,
Белье бы не стирала,
По улице ходила,
Ляжками сверкала…
Четыре татарина, четыре татарина, четыре татарина
И
В один прекрасный день, учитель истории, старенький ветеран войны Владимир Дмитриевич Квейснер, по прозвищу Глобус вызвал к доске Игоря Пенькова.
«Ну, Пеньков, покажи Москву!» – потребовал Глобус. Пеньков минут пять водил указкой по карте, но Москву не нашел. «Садись, Пеньков, двойка. Мать ты свою, Пеньков, не любишь» – ворчал Глобус.
«Заткнись ты, старый му…к!» – вступился за Пенькова Каминский.
Глобус беззвучно заплакал и вышел из класса. Урок был сорван.
После занятий староста класса Надя Беленькая собрала всех ребят и сказала: «Завтра утром встречаемся все у метро Университет. На уроки не идем, требуем выгнать из школы Каминского. На уроки не идем!!!»
Так мы и сделали.
Директор и завуч, не знавшие как разрулить ситуацию, были в ярости.
Мы не сдавались!
На следующий день Каминский пришел в школу с маленьким котенком в руках.
«Котенком клянусь, я больше никогда никого не трону!» – сказал он, стоя перед классом на коленях, – Только не выгоняйте меня!»
С тех пор Каминский был тише воды и ниже травы. Притихла и его свита. Слово свое он сдержал.
После восьмого класса он ушел учиться в ПТУ.
Как сложились судьбы Алексея Каминского и его друзей – не знаю…
ВАНЕЩХА ХРУЩХУ
Во-первых, если вы не любите противные мемуары, не читайте этот рассказ…
Во-вторых…
После третьего класса мне пришлось сменить школу. Травили меня жестоко и беспощадно. Понимая, откуда растут ноги, я подобострастно обратился к толстому мальчику, которого все (и он сам) звали Ванещха Хрущху, с вопросом: «Ваня, а правда тебя Чика в прошлом году повесить на флагштоке хотел…». «Что-то ты поганые вопросы задаешь! Надо тебе кукабоку сделать» – нахмурился Ванещха. «А что такое кукабока…» «Сначала за волосы таскают, потом за мизинец кусают!» Испугавшись еще больше, я, знавший, что Хрущху безумно любит кошек, на уроке литературы написал сочинение про игры двух котят.
– Надо тебя распоганить, а потом разъякоганить. Ты священное сочинение написал. После школы пойдем в темные леса Кримбошайро.
Темные леса Кримбошайро находились в Ванещхином подъезде. Полчаса Хрущху и его друг Моросашка прыгали передо мной, напевая: «Кримбошайро, кримбошайро, кримбошайро». У одного в руках был сломанный душ, у другого лыжная палка. В конце церемонии мне сделали «тычку» лыжной палкой в причинное место, и я был наречен «Прот-Священ-Великим». Кукабоку же сделали худенькому мальчику по прозвищу Писюхлядь.
Так я стал другом Ванещхи, а также непременным участником акции «темные делишки». Например, действа «лузонида-кошелек»: Ванечка ложкой складывал собственное дерьмо в пустой кошелек, приговаривая: «Похабная ложечка, я ее выкину!» Кошелек подбрасывался доверчивым прохожим.
В программе также были обливание прохожих водой с балкона и воровство у строителей зловонного карбида.
Ванечка сидел с Моросашкой за одной партой, Утром перед началом занятий они распевали, обнявшись : «От моста, до куста, до поганой бабки, Мы идем, и поем, и несем мы тряпки…»