Тропой мужества
Шрифт:
– Weg, dreckiges schwein! – сказал немец. – Halt. Komm mit.
И для понимания добавил жестом.
– Да-да, господин офицер… – залебезил полицай, мелко кланяясь.
Пресмыкающийся вид полицая был противен, и Антон невольно сплюнул. Рану тут же дернуло, и боль вспыхнула вновь, сознание поплыло, но удалось удержаться на ногах, тем более что боец почувствовал состояние Иванцова, успел среагировать.
Колонна свернула к большому двору. Дом не выглядел зажиточнее остальных, но размером двора, наверно, превосходил всех. Кроме калитки имелись ворота, в данный момент распахнутые.
– Offnen! – распорядился фельдфебель. – Mehr russische gefuhrt.
Солдат махнул рукой, и высокий полицай, подбежав, почтительно взял протянутый ключ и отпер дверь. В темноте проема виднелись сидящие люди. Они тревожно смотрели наружу.
– Aufziehst, – сказал солдат.
– Заходите, – повторил полицай.
Бойцы стали заходить внутрь. Иванцов с Бесхребетным задержались на входе, и полицай прикрикнул:
– Что встали?
– Тут места нет, – ответил Бесхребетный.
Мужик посмотрел внутрь, увидел скученность пленных, почесал затылок и обратился к фельдфебелю, сопровождая слова жестами:
– Господин офицер. Тут места нет. Куда этих девать?
Немец подошел ближе и заглянул в проем. Затем поманил полицая и указал на сарай.
– Dorthin.
– Это дровяник, господин офицер. Запора нет.
– Dorthin! – повторил немец зло.
– Конечно-конечно, господин офицер! – не стал спорить мужик.
Он распахнул дверь сарая, что закрывалась на простой незамысловатый запор, изготовленный из деревяшки, и махнул рукой:
– Заходи!
Иванцов с Бесхребетным зашли в дровяник. Дверь за ними закрыли. Места в сарае оказалось мало – узкий проход в один шаг и длиной в четыре. По обе стороны стен сложены дрова до самой крыши. В конце прохода была стена из теса без нащельников, а дров было наложено всего по пояс.
Осторожно опустив комиссара, Бесхребетный помог ему сесть удобнее, после чего сунулся к стене. Ничего особенного рассмотреть не удалось – была видна только часть крыши другого дома, остальное закрывали заросли крапивы. Он сел на дрова и тяжело вздохнул.
– Вздыхаешь?
Бесхребетный поднял взгляд и посмотрел на комиссара.
– Ничего не хочешь мне сказать? – добавил Иванцов.
– Думаете, я предатель?
– А разве нет?
– Я не предатель! – твердо ответил Бесхребетный.
Иванцов посмотрел Бесхребетному в глаза и неожиданно понял: боец не врет. Но как такое может быть, факты-то другое говорят? Но для чего он спрятал документы?
– Когда нас еще по лесу вели, – начал говорить Бесхребетный, – я заметил, как немцы идут. Стопой листву раздвигают, по сторонам смотрят, руками и оружием не машут. Явно лес знают. Они и могли тихо охранение взять.
Иванцов уже знал, что в основном немцы углубляться в лес не любили. Чащи побаивались. Особенно сейчас, когда у них в тылу много окруженцев бродит.
– Откуда ты узнал, что немцы идут?
– Я их почуял, – ответил боец. – Не надо так
– Не сходится. Говоришь – лес знают, значит, про запахи тоже.
– Может, да, может, нет, – пожал плечами Бесхребетный, – но они покурили, а потом приказ – в лес идти.
– Возможно, – согласился Антон. – Тогда откуда они узнали, где мы?
– Не знаю, – ответил боец и в отчаянии стукнул кулаком о колено. – Не знаю!
Немного посидели в молчании. Иванцов перебирал варианты, и вдруг все факты выстроились по порядку. Каждый встал на свое место. И название всплыло в голове – пазл. Не хватало лишь одного – кто их предал? Ушаков, Яхнин, Хабаров, Тесов, Куприн? Кто-то из них? Антон хорошо знал Хабарова Тесова и Куприна. Эти трое бойцов из его батальона. Ушаков и Яхнин прибились недавно. Ушаков? Нет, он настоящий комсомолец! Яхнин? Нет, так нельзя…
А может, нас выследили? Случайно заметили и дождались момента? Антон вздохнул.
– Нашивки и петлицы ты срезал? – спросил он.
– Я.
– Куда партбилет и командирскую книжку дел?
– Все в планшетку сунул, а ее под пень спрятал.
– Зачем?
– Помните Визина и Шлепко? – спросил Бесхребетный.
– Это те бойцы, что при нападении на немцев погибли?
– Да, – кивнул боец. – Так они рассказывали, как после налета двадцать второго в плен попали. Их согнали всех, выстроили и сразу потребовали выйти евреев и комиссаров. Понятно, что никто не вышел. Так один немец прошелся вдоль строя, выхватывая почти через одного кто не понравился. Отделенных отвели к стене и сразу расстреляли. А остальным объявили – что все евреи и комиссары подлежат немедленному расстрелу. Вот так, товарищ комиссар.
То, что те погибшие бойцы успели побывать в плену, Иванцов знал, и что бойцы удачно сбежали, воспользовавшись суматохой во время налета тоже, но про расстрел они ничего не рассказывали.
Из памяти возникли аналогичные образы. Расстрельная команда. Немец в черной форме. И избитые при допросах несломленные бойцы. Несломленные…
– Почему ты не ушел? – задал очень важный вопрос Антон. – Почему не бросил меня… нас?
– Как можно? – оторопел боец. – А потом как жить?
– Как-как? Как все живут.
– С гнилью в душе? – горько спросил Бесхребетный. – Чтоб ежедневно она жгла изнутри? И бояться, что кто-то узнает? Нет, я так не могу. Меня не так учили.
Слова вызвали удивление. Антон внимательно смотрит на бойца и неожиданно задает провокационный вопрос:
– Даже после того, что с тобой сделала советская власть?
Теперь боец удивленно смотрит на Иванцова.
– Странно слышать такое от вас, товарищ батальонный комиссар. Власть – это люди, а они разные. Да, Проплешко с остальными были последними сволочами. И после суда, особенно после смерти мамы и бати, я ненавидел власть. Но встретил других людей. Горянникова, Климина, Фурмана, бригадира нашего, они хорошие люди. Настоящие советские люди. Они тоже власть. Другая власть. Настоящая. Советская. Вы тоже настоящий советский человек. Поэтому я никак не мог бросить ни вас, ни своих товарищей.