Тропою джейрана
Шрифт:
Хочешь не хочешь, а надо было возвращаться в кишлак.
Кишлак тоже отходил ко сну. Хаятолла заметил, что густые пряные дымы очагов больше не тянулись кверху, а стлались рвано и низко, бормотали в загоне овцы. Густой дух отары перемешивался с идущими от жилищ разнообразными запахами пищи, нагретого за день железа и хлеба... Все умолкало.
Но пустыня не умерла: на смену дневным обитателям из нор и щелей выползали ночные. Вот алчно, взахлеб, наводя тоску и жуть, взвыл шакал за невидимыми уже, пропавшими в
"Пора", - сказал самому себе Хаятолла и осторожно погладил резной темно-вишневый сердолик, когда-то найденный им у подножия древнего могильника.
Славили теплую ночь цикады. С цзирканьем носились над головой Хаятоллы летучие мыши, едва не задевая мальчика по лицу своими мягкими крыльями. Хаятолла всегда удивлялся их проворству и не верил в слепоту летучих мышей: иначе как они добывают себе пропитание и отыскивают дорогу к дому?
– Хаятолла!
– вновь требовательно позвал отец.
– Я здесь.
– Хаятолла вышел из-за арчи.
– Наконец-то! Иди в дом.
Хаятолла переступил порог, принюхался, не пахнет ли чем съестным.
– Где ты так долго болтался?
– Гонял сусликов по барханам, - не задумываясь, выпалил Хаятолла.
– Сусликов!.. Тебе уже скоро одиннадцать, а ты все еще занимаешься пустяками, как будто нет у тебя других забот! Поешь немного и ложись спать.
Неслышно вошла мать, поставила на плоский ящик из-под фугасных снарядов, когда-то подобранный отцом на дороге и теперь служивший им столом, чайник, пиалу, несколько ломтиков холодной вареной свеклы в тарелке и кусок вчерашней лепешки.
Наливая Хаятолле чаю, вздохнула:
– Может, завтра отцу удастся подороже продать на базаре ковер? Он собирается в Акчу.
– Завтра? В Акчу?
– удивился Хаятолла, не переставая жевать.
– Говорят, сейчас там ковры в цене, и если не продешевить, то за наш можно получить хорошо. Дай-то бог... Не оставь его своими милостями, аллах, - подняла она глаза к потолку.
– Тогда бы мы смогли рассчитаться с долгами и купить побольше рису к зиме. Далеко ли до холодов?..
– Что ты там бормочешь?
– спросил отец, внезапно появляясь в доме.
Мать и сын промолчали, чтобы не навлечь на себя напрасный гнев отца, который за последнее время так изменился, что порой его даже трудно было узнать. Иногда он куда-то уезжал, бросая хозяйство и дом, а возвращался обычно сердитым и раздраженным, на людей смотрел мрачно, исподлобья и не произносил ни слова... А то к ним в дом стали наведываться по ночам какие-то люди, которые говорили шепотом и исчезали перед рассветом, когда кишлак еще спал... Чуяли мать с сыном, что к добру это не приведет, да только что им оставалось делать? Молчали...
– Чем болтать про всякую чепуху, лучше бы полила мне воды, женщина!
Мать
– Мне нужна веревка. Куда она подевалась?
Мать сняла с крюка у двери туго скрученный жгут, молча подала, и отец вышел, бормоча что-то себе под нос.
"Тяжело ей, - с жалостью подумал Хаятолла о матери.
– Вон сколько морщин. И седая стала совсем. Хорошо еще, другие мои братья давно выросли и разъехались кто куда, а я остался один, - все-таки ей меньше хлопот..."
– Не наелся?
– Мать придвинула поближе к сыну тарелку с последним ломтиком свеклы, улыбнулась, видимо, вспомнив что-то приятное.
– Знаешь, сегодня днем, когда ты пас отару, в кишлак приезжала русская докторша. Танкисты ее привезли. У дочки старейшины будто бы тиф, так, говорят, джаст сам вышел встречать шоурави*, а потом велел зарезать для них барана. Только они отказались от угощения, очень, говорят, торопились...
_______________
* Ш о у р а в и - советские.
Мать снова улыбнулась, кончиком платка вытерла глаза, поправила паранджу.
– Я как раз чистила ковер и не заметила, как шоурави остановились у нашего дома. Докторша эта подошла, спросила, где живет джаст... Ну я показала. Так знаешь, что сказала русская о нашем ковре? Что он ничуть не хуже знаменитого мервского и что нижние гели - самые красивые из всех узоров, их мог выткать только настоящий художник, мастер. Это твои гели, сынок...
Во дворе заорал ишак, раздалась ругань, и в дом вошел отец. Взгляд у него был рассеянным, руки дрожали, и мать поскорее ушла на свою половину, чтобы напрасно его не раздражать.
Отец долго смотрел на Хаятоллу, вроде бы не замечая сына, потом сказал:
– Хаятолла, завтра тебе надо встать пораньше.
– Я знаю, отец: ведь сейчас моя очередь пасти отару.
– Ты не понял. Отару погонит другой, твой сменщик, я договорился. А ты поедешь в город.
– В город? Но зачем?
– Я сам отвезу тебя к автобусу, а дальше будешь добираться один. Так надо. Путь неблизкий, так что ложись спать, не дожидаясь пятого намаза: я за тебя помолюсь. Аллах простит, ведь ты еще ребенок...
Мальчик выпрямился.
– Я чолук, - гордо и независимо ответил Хаятолла, незаметно дотрагиваясь до спрятанного на груди амулета.
– А чолуки всегда встают до солнца.
– Да, это так, - не придавая значения дерзости сына, думая о чем-то своем, согласился отец.
– Чолуки встают до солнца, чтобы пригнать отары на пастбище, пока прохладно. Такая уж это работа. Я сам был когда-то чолуком, знаю...
Внезапно глаза отца, отразив дотлевающий огонь углей закопченного очага, сверкнули незнакомо, опасно, как у больного.