Тропою джейрана
Шрифт:
В гневе Ахмет-хан грыз костяной мундштук старой самшитовой трубки.
– Это ошибка, господин... Выслушайте! Я мусульманин...
– Истинный мусульманин защищает священный Коран оружием, а не языком. Где твое оружие, негодяй? Ты его бросил, собака! Ты струсил...
– Нет! Нет, господин... Мой автомат упал в пропасть...
– пробовал защититься черный человек.
– Случайно упал, поверьте...
– Почему ты не прыгнул вслед за ним?
– Ахмет-хан в злобе снизил голос.
– Или ты ценишь свою жизнь дороже?
– Я готов доказать вам свою преданность,
– Искупить вину? Доказать преданность? Что-то я не встречал преданности у трусов. Ха-ха-ха! Ты дрожишь, как овечий хвост. Ты так цепляешься за свою жалкую жизнь, будто это какое сокровище...
Ахмет-хан утомился разговором, вяло зевнул и загнутым носком сапога подковырнул камешек.
– Эй!
– кликнул он стоявших наготове помощников.
– Уведите его. Поищи себе друзей среди шакалов. Пусть они послушают твои речи.
Черный человек отчаянно вцепился в расшитую дорогой нитью, сверкающую на солнце полу халата Ахмет-хана.
– Не губите! Ради аллаха, пощадите моих детей: пропадут.
– Прочь!.. Уберите его с моих глаз.
В банде встретил Мухаммеда, слегка тронувшегося умом после взрыва и все же узнавшего Хаятоллу, узнавшего его голос. Когда-то близкий его друг теперь похож был на старика: ходил сгорбленным и слюнявым, и помыкал им всякий, кому не лень. Мухаммед любил бросать камешки с вершины в ущелье, и когда однажды Хаятолла спросил, зачем он это делает, печально ответил:
– Чтобы искупить чужие грехи. Твой отец грешен больше всех: он запер в доме жену и сжег.
Хаятолла в ужасе бросился от него прочь, но вскоре остановился. Сердцем он почувствовал в этих словах правду. Он догадывался теперь, что именно так все и было, но что можно сделать, что изменить?..
Подслушав однажды, что банда собирается выступить в ближайший праздник, хорошенько запомнив день, час и место выхода, Хаятолла выкрал у отца пистолет и ушел, ясно осознав, что теперь они друг для друга - отец и сын - не существуют. Пуштуны решают один раз.
...Пистолет в руках мальчика будто сам собой начал подниматься... Он не слышал и даже время спустя не мог вспомнить, прогремели ли тогда спасительные и потому справедливые выстрелы, как не помнил и того, что помогло ему выбраться из молчаливого кишлака и отыскать в темноте выход к дороге...
В запасе у него был остаток ночи, день и еще одна ночь, и надо было торопиться, чтобы не опоздать.
...Первым, кого он встретил на окраине Шибиргана, был уличный водонос, и эта встреча всеми почитаемого человека с полными кувшинами воды сулила удачу.
"Окна у Олима закрыты травой, - твердил мальчик, думами помогая себе идти.
– В комнате у Олима прохладно, и он меня не прогонит..."
Двое сорбозов, заметив бредущего к двери мальчика, вяло окликнули:
– Дреш!*.
_______________
* - Стой!
– Олим!..
– прошептал Хаятолла сухими губами. И его, несмотря на ранний час, пропустили, даже не спросили зачем.
Как и прежде, скрипели под шагами мальчика деревянные ступени комитета ДОМА, успокаивая и внушая надежду. Как и прежде, давным уже давно, мелькнула на миг бесподобная
– Банда... выступит... Не дайте...
Олим озабоченно склонился над ним. Слабо улыбаясь, неверной рукой мальчик нащупал у себя на груди амулет, снял его с шеи и протянул Олиму.
– Талисман. Отводит беду...
Тусклый камень блеснул густым багровым светом.
2
...Снова он шел и шел по гребням скал, снова были неумолимый холод, когда ночлег заставал на каменной высоте, жуткая жажда и голод, волочившиеся за ним по пятам на всем протяжении опасного пути. Снова подкралась темнота, и был ветер, не дававший забыть о дряхлом волке, тащившемся следом.
"Как же так?
– не верил Хаятолла.
– Ведь я же тебя убил! И тебя, и другого. Обоих двумя выстрелами. Я не мог промахнуться!"
Но волк был тот же. Клоками сползала с его боков неопрятная шерсть, и так же мелко, вожделенно дрожал вогнутый, почти исчезнувший голодный живот, и тот же тоскливый безжизненный взгляд, и прежним был сиплый глухой голос, когда зверь молил судьбу и небо помочь ему насытиться и не дать умереть.
К волчьей жалобе приплетался другой звук, какое-то жужжание, ровное и усыпляющее. Когда зверь умолкал, жужжание становилось слышнее, но понять, откуда оно исходит, кому принадлежит и что означает, Хаятолла не мог. Страх и усталость мешали думать, а темнота уводила в сон. Сопротивляясь ему, Хаятолла ненадолго смыкал веки, но тотчас испуганно встряхивался, едва в мутной пелене глаз исчезали очертания гор и пропадала изломанная тень притаившегося рядом зверя.
– Пошел!
– отгонял его Хаятолла камнями.
– Сгинь, проклятый!
Волк неуклюже отбегал. Иногда броски Хаятоллы достигали цели, и тогда зверь ярился, скалил желтые стесанные клыки. К его присутствию Хаятолла притерпелся, привык, как привык к резким, будто ружейные выстрелы, хлопкам куцых крыльев неповоротливых кекликов, вспархивающих чуть не из-под ног, как привык и не обращал внимания на крикливые, будто ругань, вскрики горлиц. Только кеклики взлетали и улетали, горлицы тоже оставались позади, а волк не отставал.
– Ну иди, иди сюда, - теряя терпение, звал Хаятолла.
Однако волк оказался на редкость терпеливым и нападать не спешил. Может, он чуял, что и без того конец близок, а может, сил для решительного броска у него уже не было.
"Если усну, мне несдобровать, - с тревогой подумал мальчик и сунул за щеку попавшийся под руку острый обломок камня. Щеку резало, зубы тоже ныли, будто их грубо выламывали щипцами.
– Пускай больно, зато не усну".
Чего-то не хватало в ночном мраке, был в нем какой-то ощутимый недостаток, изъян, без которого, собственно, ночь не была ночью, и Хаятолла наконец догадался: москиты! Досаждавшие в низинах, почти невидимые глазу, подлые эти твари, от укусов которых зудело тело и разрастались долго не заживающие язвы, сюда, на высокогорье, не забирались. Лучше бы сейчас они терзали лицо и руки, но не давали спать!..