Тропы Алтая
Шрифт:
— Ах, жизнь, жизнь!
Вернувшись из Москвы, Лева, несмотря на всю свою занятость, внимательно стал приглядываться к девушкам, преимущественно аспиранткам медицинского и педагогического институтов, но тут вскоре жена заведующего кафедрой логики, приятельница Левушкиной матери, очень полная, очень разговорчивая Надежда Эдуардовна как-то за чаем вынула из сумочки маленький портретик девушки и спросила всех присутствующих:
— Моя племянница. Ну? Что здесь можно сказать?
Портретик был выполнен акварелью. Изумительно
— Великолепный художник!
Надежда Эдуардовна на правах старой знакомой и как жена заведующего кафедрой логики иногда объясняла Левочке некоторые вещи, обращаясь к нему на «ты». Она сказала:
— Голубчик мой! Конечно, художник — тоже человек и тоже не без чувств. Между прочим, это нарисовал преподаватель черчения горного института, в котором учится Риточка. Но, поверь мне, с какой-нибудь образины ни один, даже самый талантливый, художник, даже лауреат не напишет ничего подобного! Даже лауреат! Поверь, тут должна быть натура!
Натура появилась в доме Реутеких через каких-нибудь десять дней и выразила желание перейти из горного института в университет, на Левочкин биологический факультет. Сначала она появилась у Реутеких в сопровождении своей тетушки Надежды Эдуардовны, потом одна. И когда она появлялась, наступало замешательство, какой-то беспорядок и неустроенность: у профессора слезились глаза, и ему переставали помогать глазные капли; Левочкина мама выбивалась из сил, чтобы домашний режим не нарушался, а он все-таки нарушался немыслимо — профессор вовремя не уходил отдыхать, Левочка не вовремя играл на рояле.
При этом каждый по-своему без конца возвращался к вопросу о жизни.
Папа говорил:
— Бывает же в жизни… — и пожимал сначала одним, а потом другим плечом. Такая у него была привычка.
Мама, как всегда, шептала в растерянности:
— Ах, жизнь, жизнь!
А один университетский приятель, познакомившись как-то у Левочки с Ритой и улучив минуту, спросил его:
— Ты что же, Лева, в самом деле имеешь намерения?
— Самые серьезные!
— Ну, знаешь ли, она даст тебе жизни!
Так или иначе в семье Реутских о недавней Левочкиной «драме» вспоминали теперь с милыми улыбками и говорили, что нет худа без добра, а незадолго до отъезда Левы и Риты в экспедицию мать сказала ему:
— Друг мой, пожалуйста, держи ее в руках! С самых первых шагов; это очень важно!
Левочка обещал матери, что обязательно так и сделает, но как раз в тот самый день Рита вызвала его с кафедры и сказала, что в экспедиции он должен вести себя так, будто между ними совершенно ничего нет, будто они даже незнакомы.
Он удивился, очень расстроился, растерялся и захотел узнать, для чего ей это нужно, а Рита ответила, что иначе она не поедет ни в какой Горный Алтай, ни с каким профессором Вершининым, и еще спросила, все ли он
Лева ответил, что понял все.
Но только на Алтае ему стало понятно, для чего ей это было нужно: чтобы он окончательно потерял голову.
Ему было около тридцати, он был заместителем декана, кандидатом наук, как все кругом говорили и как сам он чувствовал, — очень перспективным кандидатом. А чем он был занят в экспедиции? Какие мысли, какие проблемы его больше всего волновали? Какие соображения возникали у него?
Нынешней весной, только еще чуть-чуть начинало подтаивать, они возвращались с бала из Дворца культуры.
Лева вел Риту под руку и чувствовал себя потрясенным. Всю жизнь он ощущал вокруг себя множество людей, предметов, каких-то дел, так или иначе связанных с наукой. И вот все это вдруг перестало для него существовать — отец, мать, университет, деканат, диссертация, его прежняя невеста, — все это в один миг куда-то исчезло.
Остались двое — Рита и он сам. Вернее, даже не он сам, а только одно его желание — во что бы то ни стало ее поцеловать. Сейчас же! Сию же минуту!
Это возникло еще на балу, когда все на них смотрели, все ими любовались, а Ритины глаза смотрели на него. И это стало единственным смыслом его жизни, когда они шли тихой предрассветной улицей, под ногами похрустывал тонкий ледок, а Рита прятала теплое лицо — он знал, что оно было теплым, — в воротник мягкого коричневого пальто и оттуда снова смотрела и смотрела на него.
Он, как мальчишка, вдруг обернулся на одной ноге, схватил ее… Лицо было проникновенно теплым. Губы — ласковыми и еще бог знает какими.
Это уже позже вспомнилось, что и как было, а тогда он просто не мог выпустить ее из своих рук, да она и не пыталась отстраниться.
Не скоро они пошли дальше.
Он что-то говорил, куда-то смотрел, как-то дышал, и все ради того, чтобы минуло несколько минут, а потом все повторилось бы сначала.
Но когда он снова обернулся к ней, она вдруг положила правую руку на свое левое плечо, и он почти больно ударился об острый локоть.
Она засмеялась:
— Довольно!
— Почему же, Рита? Почему?
— Не знаю…
Засмеялся он, засмеялся счастливо.
— Ну вот видите, вы не знаете — почему! — И снова к ней наклонился.
Она быстро отступила.
— Я же сказала вам, не знаю! — И еще раз повторила: — Не знаю! — Поглядела на него, улыбнулась, быстро повернула его, взяла под руку и повела. — Идите в ногу: раз-два, раз-два!
Он шел с ней в ногу и, счастливый, повторял:
— Раз-два! Раз-два!
Теперь, на Алтае, это его «раз-два, раз-два!» зазвучало словно проклятье самому себе. Что он сделал тогда?! Как допустил? Еще одного-единственного прикосновения к ее лицу, к ее губам ему не хватало, чтобы обрести спокойствие и почувствовать, как все прочно, как все вечно в твоей жизни? Только одного!