Тропы Алтая
Шрифт:
Неприязнь к женщине Реутский, должно быть, еще потому испытывал, что он все время хотел задать ей один вопрос, но никак не мог решиться. Боялся ответа. Если бы женщина ответила так, как ему хотелось, он, конечно, тотчас ей все простил бы — и неопрятную кофту, и горькую соль с холодным молоком и теплой картошкой. Однако ответ ее мог быть ужасным, и особенно в присутствии Лопарева.
Лопарев же беседовал с хозяйкой и время от времени повторял, что умным был человек, который сказал: «Чай пить — не дрова рубить». Но
— Ну что же, Лев, я так считаю: после хлеба-соли два часа воли! А мы с тобой и все пятьсот минут можем оторвать. Завалимся на вышке, часов до четырех — будуар там мировой, — а утречком прямым ходом в лагерь. Нам больше ни абрисов, ни описаний не составлять!
Реутский ответил, что он тоже скоро пойдет спать на чердак, а Лопарев снова уселся и стал продолжать разговор о кедровом орехе, об охоте на белку, о космосе и о спутнике. Оп ушел еще очень не скоро, и, как только ушел, Реутский спросил:
— Вот что, хозяюшка, вы не помните ли, как тех двоих звали? Которые ночевали у вас недавно? Молодых?
— Ну как поди не помню, — ответила Егорьевна, распрямившись над большим чугуном, который она только что принялась изнутри отмывать тряпицей. — Я-то, женщина, да такую девку не запомню! Таких и в кино не всякий раз кажут! Ритой ее звали.
— А его?!
— Андреем. Лицом не очень, так мужчину разве с лица ценят? Серьезный, без баловства. С ней строгий.
— Позвольте, позвольте, вы ошиблись. Они вовсе неженатые, эти люди.
— Как это — ошиблась? Сама же их в горнице спать ложила, а теперь — ошиблась? Ты мне про ту девку плохо не говори. Не поверю. Сама видела их семейную жизнь.
— Видели?
— Она-то больно карактельно с ним, придурилась, командует: и туда сходи, и это принеси. Как с мальчишкой…
— Это очень может быть! Отчего же!
— …а потом он взъярился на нее: а ну, кричит, сними с меня сапог! Вот тут на крыльце и было.
— А она?
— Сняла небось. Ручонки дрожат, боится. Не свыклась еще.
— Оба?
— Что — оба?
— Оба сапога?
— Так нешто он в одном спать пойдет?
Сумерки миновали, ночь настала, вот-вот рассвет должен был начаться — Реутский все не смыкал глаз, лежал рядом с Лопаревым на сене и глядел в небо, в квадрат голубоватого лаза. Подушка была у него под головой, настоящая подушка, о которой он так часто вспоминал в эти дни в лесу, одеяло было — они ему только мешали. «Боже мой, — думал он, — хоть то хорошо, что Лопарев ничего не знает!» Но перед рассветом не выдержал и ткнул Лопарева в бок.
— Спите?
Лопарев тотчас повернулся и спросил:
— В чем дело?
— Михаил Михайлович, милый, — прошептал Реутский.
— Что-о-о? Дело-то в чем?
— Андрей и Рита были здесь. Это о них хозяйка говорила — муж и жена…
— Не может быть! Вот влип
— И вы думаете, я сам когда-нибудь мог предположить?
— Слушай, Лев, не понимаю: а при чем здесь ты?
— Я… Она моя хорошая знакомая, Рита. Очень хорошая. Невеста. — Реутский накрыл голову подушкой, полежал неподвижно, потом бросил подушку в сторону. — Не удивляйтесь. Она никому не велела об этом говорить. Никому! Ни словом!
— Так ведь по глазам было бы видно?
— Она и глазам велела молчать…
— Сила! Определенно! Знаешь что, ты лучше поспи, Лев. Утром еще хозяйку расспросим. Может, это просто цирк. И больше ничего.
— Хозяйка укладывала их в доме.
— Ну и что ж из этого? Что она потом, в щелку подглядывала? Наше дело бродячее. Вон и Онежка где-то ходит с Рязанцевым. Мало ли что…
— Хозяйка видела — Рита снимала с Андрея сапоги. Андрей приказал — она сняла. Оба.
— Факт! — сказал Лопарев. — Факт как таковой! Сила! Не выдумаешь.
— Что же делать, Михаил Михайлович?
— Спать… Спать или ничего не делать. Одно из двух.
Однако Лопарев тоже не засыпал. Спустя некоторое время проговорил:
— Зараза девка! Не дай бог влюбиться! Ее мне не жалко — сама себе хозяйка, а вот Андрюха…
А когда уже светало, предупредил Реутского:
— Ты вот что, Лев, старшему Вершинину — ни гугу! Я поговорю с Андрюхой, пусть сам отцу расскажет. Это же для Вершинина-отца знаешь какой удар?! Как же я теперь с ним ругаться буду — ума не приложу!
— А вы не ругайтесь.
— Не ругаться — ему волю над собой дать.
…В лагерь Лопарев и Реутский шли быстро, без остановок.
— Выше нос, Лев! — повторил несколько раз Лопарев. Реутский молчал.
Поднялись на открытый взгорок, который одним плечом упирался в круглую залесенную вершину, а другим принимал удары шумного, пенистого ручья. От взгорка и ниже по течению этого ручья место было безлесное, только кое-где поросшее кустарником и кедровой молодью. Кедрач наступал с обеих сторон — с востока и с запада, но северные ветры вынуждали его прятаться за камни и выступы, а тем временем из лиственничной куртинки, которая стояла в очень удобной ложбине по ту сторону ручья, эти же ветры приносили сюда ее семена.
Семена лиственницы никак не могли попасть на заветренную сторону камней, укрыться за них, и лиственничная поросль, едва приподнявшись над травой, уже снова гнулась к земле.
Небо здесь, над поляной, было чистым и светлым, светлее, чем над лесом, а солнце — ярче; чуть тянуло ветерком. Дали отсюда открывались — их было видно и прямо на восток, и через ручей на север, и они тоже спокойно и как-то вдумчиво глядели с двух сторон на эту поляну: что здесь совершается?
Лопарев, стоя па взгорке, осмотрелся и спросил Реутского: