Тропы Песен
Шрифт:
— Хуже, — сердито возразил он. — Это означало бы поломать ход Творения.
Там, где устраивалось Большое Место, продолжал он, чаще всего проходили и пересекались маршруты нескольких Сновидений. Поэтому, явившись на свой корробори, ты мог встретить людей из четырех разных тотемных кланов, из самых разных племен, все эти люди принимались обмениваться песнями, танцами, сыновьями и дочерьми, предоставлять друг другу «путевые права».
— Когда побудешь здесь подольше, — обратился ко мне Флинн, — услышишь выражение «обретение ритуального
Это означало лишь то, что человек продолжал свою песенную карту. Он расширял свои возможности, изучая мир посредством песни.
— Представь себе двух аборигенов, — продолжал он, — которые встречаются впервые где-нибудь в пабе в Алис. Один копнет одно Сновидение. Другой — другое. А потом непременно что-нибудь прояснится…
— И это, — вмешался Аркадий, — положит начало красивой забулдыжной дружбе.
Все рассмеялись над этим, кроме Флинна, который продолжал рассказывать.
Следующее, что нужно понять, говорил он, — это то, что каждый песенный цикл перепрыгивает языковые барьеры, не признавая племенных границ. Сновидение может начинать свой маршрут где-нибудь на северо-западе, под Брумом, затем миновать на своем пути двадцать или больше языков, а заканчиваться где-нибудь у моря под Аделаидой.
— И все равно это будет та же самая песня? — уточнил я.
— У нас в народе, — сказал Флинн, — говорят, что узнают песню по «вкусу» или по «запаху»… Конечно, при этом имеется в виду «мотив». Мотив всегда остается одинаковым, от первых тактов до финальных.
— Слова могут меняться, — снова вмешался Аркадий, — но мелодия остается неизменной.
— Значит ли это, — спросил я, — что юноша, отправляющийся в Обход, может с помощью песни пройти всю Австралию, если он хорошо знает нужный мотив?
— Теоретически — да, — согласился Флинн.
Известен случай, когда один арнемлендец прошагал через весь континент в поисках жены — это было примерно в 1900 году. Он женился на южном побережье и провел свою жену назад, домой, вместе с новообретенным шурином. Там шурин женился на девушке-арнемлендке и увел ее с собой на юг.
— Бедные женщины, — сказал я.
— Практическое применение табу на инцест, — пояснил Аркадий. — Если тебе нужна свежая кровь, ты должен ее поискать.
— Но на практике, — продолжал Флинн, — старейшины посоветовали бы юноше не уходить дальше, чем на две «остановки» на тропе.
— А что это за «остановки»? — спросил я.
«Остановка», пояснил он, это «точка передачи», где песня переходит от тебя к следующему песневладельцу, где она перестает быть твоим предметом опеки и где ты уже лишаешься права одалживать ее кому-нибудь. Ты допел до конца своих строк — и там пролегает граница.
— Понимаю, — сказал я. — Это что-то вроде государственной границы. Дорожные знаки меняют язык, но дорога — все та же.
— Более или менее верно, — согласился Флинн. — Но такое сравнение не передает красоты нашей системы. Здесь же нет границ: есть только дороги и «остановки».
Возьмем, к примеру,
В аборигенской семье, говорил он, может насчитываться пять родных братьев, каждый из которых принадлежит к своему тотемному клану, и у каждого имеются свои узы верности в пределах и за пределами племени. Разумеется, у аборигенов случаются стычки, вендетты и кровные распри, но они всегда имеют целью возмещение какого-то ущерба или святотатства. Мысль просто так вторгнуться в землю соседа никогда не могла бы прийти им в голову.
— Словом, все это сводится к чему-то вроде птичьей песни, — подытожил я неуверенно. — Птицы ведь тоже обозначают пределы своих территорий с помощью песен.
Аркадий, который слушал, уперев лоб в коленные чашечки, поднял голову и бросил на меня взгляд.
— Я все ждал, когда ты додумаешься до такого сравнения.
Затем Флинн завершил разговор, коротко обозначив тему, которая давно сбивала с толку многих антропологов, — а именно, затронув вопрос двойного отцовства.
Первые путешественники по Австралии отмечали в своих записках, что аборигены не проводят связи между сексом и зачатием: вот доказательство — если оно требуется — их безнадежно «примитивного» мышления.
Разумеется, это чушь. Абориген прекрасно знает, кто его отец. И все-таки существует нечто вроде параллельного отцовства, которое привязывает его душу к определенному месту, к некоей точке ландшафта.
Считалось, что каждый Предок, когда пел и странствовал по земле, оставлял за собой россыпь «клеточек жизни», или «духов-деток» возле своих следов.
— Что-то вроде музыкальной спермы, — пояснил Аркадий, и снова все рассмеялись: на этот раз — даже Флинн.
Предполагалось, что песня распластана по земле в виде непрерывной цепочки куплетов: по куплету на каждую пару следов Предка, и каждый куплет создан из имен, которые он «рассеял» на ходу.
— Имя налево и имя направо?
— Да, — ответил Флинн.
Тут нужно было представить себе уже беременную женщину, которая бродит себе, занимаясь привычным собирательством. И вдруг, как только она наступает на куплет, в нее вспрыгивает «дух-дитя» — проникает в нее через ноготь на ноге, во влагалище, или через открытую мозоль на ноге, пробирается к ней в матку и оплодотворяет зародыш песней.
— Первый толчок ребенка в животе матери, — сказал Флинн, — и отвечает этому моменту «духозачатия».