Троянский конь
Шрифт:
Норт положил череп и, пошарив внутри коробки, отыскал небольшой белый конверт. Он вытряхнул из конверта полароидные снимки головы с кожей землистого цвета – в фас, в профиль и с затылка. И протянул снимки Мартинесу.
Норт нашел именно то, что и ожидал увидеть. Лицо, глядевшее с фотографий, было его собственным.
Мартинес был потрясен.
– Он двинулся, потому что это похоже на тебя?
– Думаю, он очень расстроился, что это не похоже на него.
– Не понимаю.
– И не нужно. Просто мы с ним возвращаемся
Норт завернул череп в бумагу. Чувствуя всей кожей, что на него направлены все взгляды, детектив двинулся к главному входу в здание «Американской генерации». Тяжелые стеклянные двери мягко скользнули в стороны, а в фойе его ждал более недружелюбный прием, чем бушевавшая за стенами гроза.
Под сенью двух огромных вавилонских быков с крыльями стоял письменный стол. Норт подошел к дежурному за столом и спросил:
– Если мистера Диббука сегодня нет, может, есть доктор Саваж?
Ему ответил охранник:
– Нет, сэр. Его тоже нет.
Норт кивнул в знак того, что понимает ситуацию.
– В любом случае, не могли бы вы позвонить наверх и сообщить Атанатосу, что к нему посетитель.
Одно лишь упоминание этого имени подействовало на охрану ошеломляюще. На мгновение показалось, что они не знают, что предпринять.
– Как прикажете доложить?
Норт положил череп на стол.
– Скажите, что его ждет Киклад.
Ген сидел за инкрустированным письменным столом в кабинете Лоулесса. Саваж положил на гладкую кожаную поверхность стола обычный шприц и небольшой флакон, в котором глянцево блестела темная жидкость. В ней, в каждой капле черного вещества, была растворена память Атанатоса.
Ген следил за всем этим с нарастающим ужасом.
«Нам не нужно вспоминать».
Он взял пластиковый цилиндр шприца.
«Нам не нужно вспоминать».
До него долетел пронзительный аромат жасмина. Ген повернулся и увидел, что Мегера холодно следит за ним, сжимая в руке небольшой флакончик духов.
Он припомнил произошедшее в музее и подумал, что эта женщина ничего не делает просто так.
– Я думал, что ты потеряла свои духи,– бросил он.
Мегера удивилась, что Ген помнит такую незначительную деталь.
– У меня есть еще,– беззаботно улыбнулась она.– Тебя это беспокоит?
– Ты хочешь, чтобы у меня не получилось.
– Конечно. У тебя есть все шансы, если ты пожелаешь.
Ген не ответил. Он взял флакон, опустил в него иглу шприца и набрал драгоценную жидкость.
Шприц дрожал в его пальцах, когда он приставил иглу к собственной вене на руке.
И тут зазвонил телефон, стоявший на столе.
Мегера злобно поставила духи на стол и нажала кнопку громкой связи.
– Что еще?
– Здесь один человек,– донесся испуганный голос.
– Пусть убирается!
– Он сказал, что его зовут Киклад.
Мегера бросила на обоих мужчин быстрый взгляд. Саваж отшатнулся, его
А Ген, не отводя глаз, смотрел на стеклянную бутылочку с духами на столе. По его губам скользнула улыбка.
Это обеспокоило Мегеру.
– Чего он хочет? – спросила она.
– Он хочет увидеть Атанатоса. Кого мне послать к нему?
Дни жатвы
Раны войны оставляют глубокие шрамы в душах людей. Раны страшнее наносит лишь безумие.
Горе обрушилось – пал Ахиллес. Тот, кто сразил Гектора, сына Приама-царя и кары всех греков; тот, кто поверг Пентесилею, амазонок царицу; тот, кто низвергнул могучего Мемнона, эфиопов владыку, сына бессмертного Тифона, брата Приама-царя. Горе обрушилось, пал Ахиллес. Стрелы крылатые, пущенные Париса рукой, жирной от праздности жизни в осаде, настигли героя. Лук из козьих рогов Парис опустил, кровью своей истекая, как женщина в дни очищенья. Пал Ахиллес, горе обрушив на души всех греков скалой неподъемной.
Трою впервые увидев, я зрел пред собою гребни из конских волос на сверкающих шлемах. Дружно щиты о щиты ударяли, воины шли, как гранитный утес, нерушимо держась под ударами ветра. Шли как один, шли, как бессмертные боги идут.
Что мы теперь? Нас загнали в багровое море, назад к черноносым судам, и отчаянье нами владеет. Что мы теперь? Умираем в пустыне средь тел наших братьев погибших, среди белых костей тех, кто пал здесь, под стенами Трои, за все десять лет. Трупы и смерть – вот союзники наши отныне. Где крепкошеий Аякс, могущий свалить и быка одной лишь рукою? Он окутан туманом тоски и невзгоды и меч свой берет, путь к Аиду себе пролагая.
Что мы теперь? Троянцев добыча, жадность которых не могут смирить даже смертельные стрелы и копья. Где теперь праздный Парис? Мертв, а Елену взял в жены еще один отпрыск Приама, принц Деифоб. И вновь женщины греков врагов услаждают на ложе. Где благородство троянцев? Нету его, это миф, это ложь.
Мы, воины Греции, жмемся к кострам по ночам и плачем как дети, навзрыд, жен и подруг вспоминая, которых нам больше не видеть.
– Киклад!
Я вгляделся в холодную темноту ночи и в мерцающем свете костров увидел моего царя, Идоменея. Но гордый властитель Кносса, который с горящим сердцем взирал на игры с Быком, ныне исчез. Сияние его прекрасного лица померкло.
Выходит, тяготы войны жестоки к царям, как и ко всем остальным. Почему-то это меня порадовало.
Я вскочил на ноги и приветствовал его:
– Великий царь! Что прикажешь?
– Язык человека может быть скользким и вероломным, не так ли?
– Вы пили с царем Одиссеем?
Мне показалось, на задумчивом лице царя промелькнула улыбка.
– Ты скорбишь о своей Мойре.
При одном звуке ее имени мое горящее сердце пронзила ужасная боль, словно живую плоть терзали зазубренной острогой.