Тройное Дно
Шрифт:
— Ты думаешь, их в нашем гараже утилизируют?
— Именно так.
— С тобой большую разъяснительную работу нужно проводить, Пуляев. Хочешь, я тебя потом на курсы пошлю?
— Вы бы лучше ко мне бабу прислали…
— Ты хочешь дожить до следующего купального сезона? В Астрахань хочешь?
— Пугать будешь?
— Если ты сюда хоть кого приведешь, тебе до следующего утра не дожить. Ты даже не представляешь, насколько серьезно это дело.
— Да ладно. Чего уж. От такой работы и времяпровождения у меня и не стоит вовсе.
— То-то же. Остальное в письменной форме покажешь завтра. Все. Я пошел. На работу не опоздай!
История
…Она ушла, забрав свое личное имущество, не потребовав раздела нажитого, не оставив адреса. В записке, краткий смысл которой сводился к тому, что жизнь их была ошибкой и в общем и в частностях, претензий к нему она не имеет и просит ее не искать. Все добро Айболиты уместилось в двух чемоданах, так как ввиду наступления холодов теплую одежду она надела на себя.
Имущество Хоттабыча было более обильным и тяжеловесным, а о мебели говорить и вовсе не приходилось. Огромный шкаф, необъятный диван, неподъемный круглый стол, стулья, абажуры, слоники.
Накануне Айболита варила студень, и на подоконнике красовались миски. Хоттабыч встал с дивана, потушил цибарик прямо об пол, подошел к окну и стал разглядывать последнее, что связывало его с супругой. Выбрав миску поинтересней, Хоттабыч залез в нее пальцем, потом палец облизнул. За вечерним окном материализовалось ожидание праздника.
У Хоттабыча с Айболитой была комната. И холодильник был. Был когда-то и телевизор, но по приговору «военного трибунала» Хоттабыч вынес его на помойку, хотя тот и находился еще в рабочем состоянии. Старик открыл холодильник, а там чего только не было! И селедка, и горчица, и апельсины. А котлет должно было хватить ему на всю оставшуюся жизнь. Их было штук сто. Он ничего не взял из чрева белого аппарата, кроме горчицы и четвертинки хлебного вина. Хлебница стояла на холодильнике, и он не глядя пошарил там и отломил корочку от бородинского. Прежде чем начать первую холостяцкую трапезу — а в том, что Айболита не вернется, он был уверен, — вдруг вспомнил, что ему не хватает того важного и вечного, что присутствовало здесь всегда. Все сорок три года. И он включил репродуктор. Передавали концерт ленинградской эстрады. Хоттабыч выпил полстакана и погрузился в воспоминания — давние и тем не менее явственные.
— Воспоминания пропустим? — спросил Пуляев.
— Нет, отчего же. Излагай все.
…Пал туман на речку Укмерге. И не стало стрельбы, да и куда стрелять, когда вокруг явление божественное и непостижимое. Душа болот, рек и лугов — туман. И теперь, по мнению чинов из штаба, можно было без сучка и задоринки переправиться на другой берег. И плотик от берега оттолкнули.
Год ему тогда сравнялся малый и никак не призывной, но какие времена, какие судьбы! Любимое дитя полковой разведки, ни при каких иных обстоятельствах он не был бы допущен до такого дела, даже таким отъявленным человечищем, как Иван Крест. Но, знать,
— Закрой рот, Потапыч, пока мы на реке. Совсем закрой, — приказал напоследок Крест, и они погрузились в чрево тумана, в плоть его кромешную. Стояла роскошная весна, и река разлилась и оттого представляла теперь естественную и серьезную преграду, за которой германец ни пяди своей исконной земли решил не отдавать.
Крест должен был переправить Потапыча, как тогда звали его по доподлинному отчеству, затаиться, оборудовать «ямку» и ждать юного героя, коего после исполнения задания следовало вернуть в расположение части. И на все это давались сутки.
Невесомо греб Крест. Обстоятельно и скрытно продвигался плотик к середине речки Преголе, и смыкался за ним туман, когда возник и потом повторился всплеск и тут же, чуть подправленный течением, на них вышел другой плот. Германский. И на нем тоже двое.
…Одновременно захлопотали автоматы, и показалось, что прежде выстрела повалился куда-то вбок, начал съезжать с плотика, а затем медленно стал исчезать то ли в воде, то ли в тумане старший друг и защитник, мертвый и оттого не могущий более помочь. И в себе Потапыч ощутил тупую досадливую неизбежность, а в левой ноге пульку. А германцев как и не было. Срезало, должно быть, обоих. А вокруг уже шили и простыми, и трассирующими, а дальше — больше. Но повезло Потапычу.
В ленивой речке отыскалось теченьице, лихая струйка, и пронесло его мимо смерти, выкинуло километром ниже, на камышовый островок, что и вовсе рядом с неприятелем. И быть бы ему достреленным, если бы не отвлекающая операция полка. Едва стал таять туман и узрели плотик и те и другие, как двинули товарищи и справа и слева и кинжальным рывком катера сняли Потапыча с островка. Только вот положили при этом несколько бойцов, да чего уж теперь…
— Простите, товарищи полковые разведчики, и ты прости, Иван Иваныч, ведь у германца два ствола было на плотике, а у нас только твой. И ты обоих срезал. — Помянул Хоттабыч товарищей, и закончилась четвертинка. Зачерпнул студня из зеленой миски с отбитым краем, а хлеб только понюхал.
…А потом и вовсе повезло Хоттабычу. Вышел он из санбата и вернулся в полк, прихрамывая и гордясь, и получил совсем случайный удар осколком по своей юной голове. Думали — убит. Однако он очнулся, ужасно выругался, заплакал от тщеты и несправедливости. Посмотрел командир полка на это чудо и отправил его в тыл, посодействовав тому, чтобы впредь к линии фронта сей юноша не приближался.
От военных действий имел Хоттабыч две медали, и одна из них — «За отвагу». Ну а после войны пошли косяком юбилейные. В том числе и за победу над Германией, хотя он и Литвы-то почти не видел, не то что фатерлянда. Айболита раз в году доставала медали и чистила их зубным порошком.
После дембеля все закрутилось у Хоттабыча и взвилось фейерверком. Молодой военный разведчик с медалями и нашивками за ранения перемещался по послевоенной державе, выбирая себе место проживания и не находя его. Уже и деньги не один раз исчезали, кроме последнего рубля, зашитого в потайном месте, уже и двери милицейских «общежитий» захлопывались за ним не раз под вечер, а утром, получив назад документы, выслушав завистливые напутствия тыловых начальников, он садился с казенным билетом на новый поезд, пока однажды, в третий уже раз покидая Орел, не сел в прямой питерский вагон.