Тройной фронт
Шрифт:
Тут опять волокут шпиона – мужик, местный, столбы подпиливал, чтобы связи не было. Мне командир знаками растолковал, велит идти с ним, со шпионом, в тыл. Ну, я винтовку за спину и пошел. Иду и все думаю, что же это я отвоевался? Что ж я теперь глухой буду? Вдруг этот шпион, как подпрыгнет! Оказывается, я за спиной винтовку-то рукой вертел, в задумчивости, она и выстрелила! А я и не слышу. Он на колени упал и мне на винтовку показывает. Я ствол понюхал – точно выстрелил! И такое меня зло на этого мужика взяло. Ах, ты, сволочь! Столбы подпиливал, а я вот глухой теперь! И чуть я его в расход не пустил! Были у меня такие поползновения.
А теперь думаю, а может он и не виноватый был! Был ведь приказ – столбы пилить, чтобы
Ведь на войне то самое страшное не артобстрел и не бомбежка и не голодуха, а то, что жизнь человеческая дохлой мухи не стоит! Жил Максим да и помер Максим, ну и хрен с ним!
Однако, и этого довел и в госпиталь пришел. Врач мне ватки в уши вставил. Отправили обратно. Пока шел, чуть к стенке не поставили! Попал на патруль. Хорошо я с винтовкой, а документов то никаких и ничего не могу растолковать – глухой! Ну, думаю – все! Больше от своих ни на шаг! Самое главное понял, надо на войне своих держаться!
Тут-то меня и ранило! Да позорно так. Осколком в пятку! Вот, брат, ахиллесова пята! Притащился на эвакопункт. Сестра, пожилая, мне осколок вытащила, перевязала. Лежу. Тут пиздрик прибегает, докторишка! В очкариках студент сраный! «Что у этого? – Да все уже сделала! – Разбинтуйте! Я не видел!» Кино нашел! Разбинтовали!
Как у меня пошла кровь хлестать! Еле остановили! Но ослабел очень! Привезли на поезде в Ленинград (еще поезда ходили) пластом. Ну, а через два месяца, как раз блокада закрылась, подлечили и на Ораниенбаумский пятачок. И я там до прорыва блокады. Два раза, правда, еще зацепило, но не сильно. Я из госпиталя назад, почти, что сам, сбежал! В городе то и страшнее, и голодуха. А на фронте все же полегче. Да и дело есть, то в разведку, то на снайпером… А в городе в госпитале, что сидеть смерти дожидаться! И отвычка начинается! Пополнение придет ночью, смотришь, а к вечеру их уж и нет никого – все побиты. А мы, кто с самого начала, все живы! Ну, кто из пополнения уцелел, тот воевать будет. Тут ведь всему не научишь. Вот придет, придурок какой молодой с ускоренных курсов офицерских: «В атаку!» А у них там пулемет содит! Ну, из пополнения то и встают, … Ленту не слышат! А по ленте-то, по звуку, слышно: какая часть идет! Ты – подожди четверть минуты, у него лента закончится, он пулемет перезаряжать будет – вот и вставай. Тут уж жми как на стометровке! Пока он тык – пык, а уж мы траншею взяли! Потом он, конечно, опомниться, у нас назад траншею отобьет. Что Кронштадт из орудий доставал, то и можно было держать, а дальше – нет! Силенок маловато.
Ну, и мы им прилично вкладывали! Но если бы не наступали по- дурацки, так и у нас потерь бы мало. Так, выползешь куда поближе, а как раз винтовки привезли: стволы в резине, так она и бьет почти неслышно. Выпасешь немца. И первого то не наповал, а так подранишь, чтоб орал. А вот второго или там третьего … Этих – влет! И не горячиться, а сразу отходить. Три выстрела из одного места – сразу минометом накроют!
Ну, а потом офицерские курсы, у меня же десятилетка за спиной, потом в Германии оставили служить. До майора дотянул. Домой два раза ездил. Мама оккупацию пережила. Состарилась…. А отец без вести пропал. Говорят, они, вообще, в бой без винтовок шли! «Добудете оружие в бою!» Ох, и дураки, были! Мясом останавливали, ясное дело. А что поделаешь? Война не гулянка. Об жизни дело шло. Об России.
В пятьдесят третьем мама умерла, а меня и хоронить не отпустили! Вишь, ты в Германии тяжелая обстановка, в связи со смертью товарища Сталина! Так что уж на могилку-то к маме только через два года попал. Ну, соседи, спасибо, все управили. Оградку там, крест. Как же без креста-то? Не собака лежит, чай… Мама Богу веровала крепко! И молилась крепко. Потому и жив. Вымолила меня. Молитвенница моя… Вот живу теперь.
Кавалерия ходит по прямой!
Я
– Первый раз у нас? – спросил, поднимая красивую седую кудрявую, аккуратно причесанную, голову врач, – Ну что ж… Лиха беда начало.
Перед ним на краю стола выстроились одинаковые двухсотграммовые баночки с анализами мочи. Левой рукою раскрыв мою историю болезни, правой он взял одну из них, глянул на меня ласковыми серыми глазами, провозгласил:
– С почином вас! – и со вздохом отхлебнул.
– Но в истории болезни ничего нет, – сказал он, изучая мою карточку, – Ну что вы так взъерошились? Это – пиво. Не дают в жаркий день благочестивому человеку пивка выпить, без отрыва от производства, заметьте, … Вынуждают идти на обман. А где мы прячем соломинку? В стоге сена. Здесь разница только в том, что у меня в это в этой банке пиво до употребления, а в остальных банках после… В чем ваше несчастье?
– Да вот вторую неделю хожу…
– Ну, голубчик… Это вам без привычки тяжело. Морально. Болезнь как болезнь, не хуже других. Тем более вы – юноша и холостой. У меня тут старичок в 85 лет сподобился. «Я вызывал «Невские зори» помыть окна. И вот теперь имею удовольствие за 189 рублей 56 коп.» – изобразил он неведомого мне старичка. – Внешне сетует, но горд без меры. И вообще это такая же необходимая человеку функция, как есть, пить и спать…
– Я вторую неделю не работаю с конем…У меня лошадь застаивается! А врач не разрешает… И диагноза не ставит…
– Как?… – доктор изменился в лице, и серые глаза его увлажнились. – Как? В Ленинграде еще есть лошади?! Боже мой! Голубчик! Дорогой мой! Я же бывший командир эскадрона! Сабельного эскадрона. И были еще и пичные, с пиками… Я – мастодонт. Осколок прошлой эпохи. Боже мой… А болезнь вашу я мигом исправлю. Но в следующий раз в чем мать родила коня не купайте. Коня положено купать, пребывая в сподниках или хотя бы в трусах, во избежание ваших последствий. Конечно, мой коллега догадаться не может. Он же в кавалерии не служил… И вообще как говорится «штафирка».
И началась с этого момента наша многолетняя дружба и мой непрекращающийся восторг перед человеком, кому выпала страшная доля быть на фронтах Великой Отечественной кавалеристом.
Орден
– Помните у Бабеля в пьесе «Закат» есть брат Мишки Япончика – Левка гусар. Так вот это я. Правда папа у меня не биндюжник, но в том смысле как Левка там говорит: «Если еврей – гусар, таки он уже и не еврей!»
Я вырос Питере, ходил в дом пионеров. Ах, какая там была комната сказок! Палехские мастера расписывали. А я ходил в клуб «Дерзание». Что, вы тоже? Замечательно. Мы были помешаны на Пушкине. И вдруг, говорят, что мы все мальчики из клуба будем сниматься в фильме «Пушкин»! Как раз накануне юбилея. Мы чуть не всего Пушкина наизусть! По Евгению Онегину – семинар! Приехали в Царское село и целый день по лестнице Камероновой галереи бегали. Оказывается, играли ноги лицеистов. Я потом кино смотрел – очень талантливо сыгранны ноги, но, к сожалению, которые мои – не определить.
Война началась, я – студент. И в октябре.… Уже с продуктами было очень плохо. Я как раз прибежал домой, проститься.… И папа заторопился, «мне надо в больницу, в больницу…» И ушел. И свою котлетку из сушеной морковки мне оставил. Я только потом заметил. В блокаду он умер. А меня на барже через Ладогу. Очень бомбили. И в Тамбовское кавалерийское училище. Через три месяца – лейтенант. Вы ж понимаете – за три месяца можно научиться отличать, где у лошади голова, где хвост, но не уверенно…
Еду на фронт. Купил бурку. Хороший револьвер обменял на маузер. Полный идиот! Этот маузер постоянно заклинивало. Лошадь, вы не поверите, сивая. Сколько лет не определить. Но я то – в бурке с маузером на белом коне! Медный всадник! Полный Чапаев!