Трудные дороги

Андреев Геннадий

Мы парировали недоверие секретаря изображением великого нетерпения: нам надо как можно скорее ехать дальше, мы выполнили важное государственное задание! Надо сейчас же послать донесение в Геолком. Где ближайшая почта, телеграф? Натиск был энергичным и искренним: секретарь, явно не доверявший нашим «документам», смягчился и почти со смущением сказал, что телеграфа у них нет и он не знает, как нам поскорее выбраться отсюда.

С красочными подробностями рассказали нашу легенду — она вызвала интерес. Выяснилось: до ближайшего сельсовета — километров двести пятьдесят, при сельсовете есть и единственный, в этих местах милиционер. До районного городка на большой судоходной реке — около пятисот

километров и только там-есть почта, телеграф и радиостанция. Мы изобразили такое отчаяние, что ему нельзя было не поверить..Что нам делать?!

Два раза в начале лета, в высокую воду, сюда приходит пароход с баржами, привозит продукты, охотничьи и, рыболовные припасы на год и забирает отсюда и из других поселков по реке пушнину, оленьи шкуры, масло, рыбу. Пароход уже в пути, его ждут через четыре-пять дней. С ним мы можем поехать в районный центр, а там уже есть регулярное пассажирское движение. Можно поехать на лодке, но выйдет дольше и пароход все равно обгонит нас. Лучше подождать парохода. С остановками, он идет семь-восемь дней — не больше, чем через две недели, мы будем в районном городе…

Наше отчаяние дошло до предела: две недели! А у нас важное задание! В душе радовались: надо отдохнуть, привести себя в, порядок. Впереди еще не мало трудностей. С унылым видом согласились: что ж, придется ждать.

Пока разговаривали, секретарь рассказал о себе. Он — член партии, считает себя секретарем местной ячейки, хотя он тут единственный партиец. Бывший путиловский рабочий, слесарь; году в 1912 его сослали в эти края, за пропаганду на заводе. Здесь он женился, оброс семьей — и застрял навсегда. Говорил он об этом с ноткой ожесточения, — я подумал, что это должно быть озлобленный и неважный человечишка, потому и активист. Его, городского жителя, тянет отсюда, но у него нет воли, чтобы выбраться «на большую землю». Что он там? Здесь он — первый человек на сотни верст.

Узнав, что мы из Ленинграда, — на самом деле мы не бывали там, — секретарь оживился, начал расспрашивать. Мы отделывались восклицаниями: «О, вы бы не узнали! Куда там! Новый город!» Хвощинский едва не испортил музыку. Секретарь спросил: как Невский? Хвощинский поспешил: «Проспект Ленина? Не узнаете!» Я чуть не подпрыгнул: кто же не знает, что Невский давно — «Проспект 25 октября»? Секретарь мгновенно насторожился:

— Ленина? А не 25 октября? — Я двинул Хвощинского под столом ногой — он нашелся:

— Да, да, а недавно переименовали: проспект Ленина! Как же, такое имя. А вы и не знали?

Секретарь не знал, верить или нет. Кажется, поверил.

Нам определили место для жилья. А как с питанием? Где брать продукты? Уполномоченный добродушно спросил:

— Вы какие карточки получали?

— Карточки? — удивились мы. — У нас не было карточек. В экспедиции полагается полярный паек. А это знаете, что за штука? В него даже шоколад входит, — вдохновенно врали мы, чтобы произвести впечатление и чтобы нас не обижали с продуктами: после трудного похода надо подкрепиться.

Уполномоченный даже извинился: у них малый выбор. И написал записку в кооперативный амбар: отпускать нам сливочное масло, белую муку, гречневую крупу, сахар. Оленина, рыба, молоко найдутся у хозяев.

Поместились в просторном светлом доме, в большой чистой горнице, обставленной полугородской мебелью: венские стулья — и простой стол под грубой скатертью; диванчик на тонких ножках — и широкая скамья вдоль стены, застеленная оленьими шкурами. На оструганных стенах — древние фотографии, на старом комоде — желтые от времени безделушки из раковин. На скамье нам соорудили постели из оленьих шкур.

Хозяин, небольшого роста жилистый старик, принял радушно. Неразговорчивый, он больше отмалчивался, посасывая трубочку

и смотрел так, как будто подбадривал. Разговорчивой, певуче, по-северному, оказалась хозяйка: большая, дебелая, расплывающаяся, с таким добрым лицом, что, кажется, она каждого могла утопить в своем добродушии. Отнеслась она к нам, как к родным, и закармливала молоком, шаньгами, рыбой, олениной.

Дочь хозяев вышла замуж, сын был в армии — случай позаботиться о нас, внес желанное разнообразие в жизнь хозяев. Нам тоже хорошо: мы предались спокойному отдыху...

В селе всего дворов двадцать и только один русский — секретарь. Несколько хозяйств туземцев-оленеводов; остальные, как наши хозяева, говорили хорошо и по-русски, и по-своему и по-туземному, но были не из местного народа. Энергичные, предприимчивые их предки, несколько семейств, еще в прошлом веке пришли сюда из-за гор и основались тут. Жили они главным образом за счет туземцев, оленеводов и охотников. Каждая семья имела несколько семейств туземцев, которые круглый год кочевали в тайге и только два-три раза в году приходили сюда. И обязательно к «своим», к знакомым: туземцы были на редкость привязчивы, постоянны и честны. Они приходили, как друзья к друзьям, привозили пушнину, оленьи шкуры, жили неделю-другую — поселяне принимали их тоже, как друзей, радушно угощали и в обмен на доставленное давали приготовленные заранее продукты, охотничьи припасы, белье, платье, разную хозяйственную и другую мелочь. Прежде все это привозилось сюда за пятьсот километров на лодках, потом лодки сменил пароход.

Расчет велся «по-свойски»: сколько бы туземец ни привез, ему не надо было больше того, что требовалось для кочевого существования, лишний груз его даже обременял. И редко бывало, -чтобы хозяин оставался должен туземцу. Чаще получалось наоборот, но хозяин не напоминал 6 долге своему другу: не было случая, чтобы туземец не уплатил. Случался плохой год — хозяин не колеблясь давал -туземцу все необходимое, туземец -же не стеснялся одолжаться, в счет будущих благ.

Эти «долги» тянулись из года в год и, видима, не тяготили ни одну, ни другую сторону. И хотя материальная основа дружбы была очевидна, она не мешала человечным отношениям. Хозяева тоже привыкали к туземцам и считали их почти членами своих семейств. Туземцу же, месяцами кочевавшему в тундре, сознание, что где-то у него есть верный оседлый друг, давало большое удовлетворение. И каждый приезд в село, в которое, как на ярмарку, собирались десятки оленеводов со всей громадной округи, был веселым праздником. Дело было, очевидно, совсем не в материи: о ней мало думали, вероятно, зная, что она будет при всех условиях, — дело шло о духовной потребности общаться с людьми. И у. Хозяев в селе потребности, по всей видимости, были не велики: в селе не появилось плакатных богатеев, притесняющих будто, бы несчастных туземцев. Хозяевам, наверно, удовлетворение доставляло ощущение, что они нужны туземцам, этому богатому, но почти пустому краю.

Село жило в довольстве до последнего времени. Сельчане ловили еще рыбу, охотились, у каждой семьи было по три-четыре коровы, кое-кто имел своих оленей.

Перед нашим приходом вольная жизнь кончилась: пришел приказ собраться в колхоз. Что это за штука и зачем, сельчане и тут не понимали, как и всюду. Коров пока оставили по дворам: некуда собирать. Приказали сдавать молоко, но его негде было перерабатывать и некуда отправлять. Однако, приказ надо выполнять: молоко стали сливать в бочки из-под рыбы. Молоко портилось, но как ослушаться? Уполномоченный послал гонца в сельсовет — через неделю гонец вернулся и привез новый приказ: вместо молока пусть сдают масло. Этим пока и ограничились и считалось, что в селе есть колхоз, хотя его и не было. Но он был на бумаге, а это тоже сила.