Трудный поиск. Глухое дело
Шрифт:
Гена безмолвно согласился. Этот день казался ему растянутым, как неделя. Пока он находился в милиции, связь с городом, с семьей не разрывалась. Он верил, что мать и Афанасий Афанасьевич не позволят держать его под арестом. Они поднимут на ноги своих бесчисленных друзей, все ужаснутся, примут срочные меры и заставят милицию выпустить его на свободу. Когда прошел первый испуг, он даже возгордился тем, что его считают таким серьезным преступником. И обыск, и арест должны были придать ему еще больше веса в глазах знакомых. Он представлял
Но когда его посадили в темный ящик машины и привезли в изолятор, когда его повели, будто по конвейеру, к фотографу, к доктору, к парикмахеру, который, не спросив, «как стричь», просто проехался холодной машинкой во всех направлениях, когда выдали эту жуткую одежду, когда тяжелые ворота и глухие двери отрезали его от желанного городского шума, — испуг вернулся с новой силой. Теперь ему казалось, что Афанасий Афанасьевич и все мамины друзья от него отвернулись.
Из разговора с Анатолием он понял, что никакой помощи от этого чиновника ждать не приходится. Тоска и обреченность придавили все чувства. Ему хотелось побыть одному, поплакать, заснуть, не думать о том, что ждет его завтра. В камере стало еще страшнее, и он был благодарен Утину не только за то, что тот одернул этого психованного Вовку, но и за спокойный деловой разговор.
Леня Шрамов придвинулся к самому краю койки и спросил:
— А как это фарцовка? Тоже крадешь, или как?
Хотя в тоне мальчика было только любопытство, Гена обиженно взглянул на него сверху вниз.
— Ничего мы не крадем. Покупаем за наличные. У иностранцев барахла завались, а наших денег, чтобы выпить, — нет. Вот они и промышляют.
— А они тоже пьют? — удивился Шрамов.
— Посильнее наших. Другой, как границу переедет, в первом же шалмане всю валюту спустит, а потом и ходит, последнее с себя снимает.
— И много можно зашибить?
— Сколько хочешь. Только бы деньги были для первого закупа. А потом продашь, — было десять, стало двадцать, а то и тридцать. А если на сотню наскребешь, считай к вечеру — две сотни в кармане.
— Сила! — восхищенно выдохнул Вовка.
— А как ты с ними, с иностранцами, разговариваешь, — продолжал интересоваться техникой дела Шрамов, — на пальцах, или как?
— На пальцах глухонемые разговаривают, — снисходительно пояснил Гена. — Как с кем, с англичанином — по-английски, с немцем — по-немецки.
Гена чувствовал себя намного выше этих жалких воришек, шарящих по чужим карманам и квартирам. Он себе казался аристократом, случайно попавшим в дурную компанию, и не скрывал своего превосходства.
— К ним подход нужен, манеры джентльменские. И одеваться соответственно. Это тебе не наши... Культура!
— Сколько тебе светит? — поинтересовался Серегин.
— Как это «светит»?
— По твоей статье, сколько за фарцовку дают?
—
— Как же ты на дело идешь и не знаешь, сколько могут дать? Года три припаяют?
— Нет, меня до суда не доведут. Я скоро выйду.
— Это почему так?
— Мама сказала, что мне лучшего адвоката взяли. За меня хлопотать будут. У моего бати знаешь сколько орденов? Вся грудь в ленточках. У него знакомые кругом. И дядька известный человек, по радио выступает. Они все сделают, а суда не допустят.
Ленька Шрамов смотрел на Гену с простодушной завистью. Серегин — с бессильной злостью.
— Гад твой батя, — сказал он, — и дядька твой гад.
— Сам ты гад, — обиделся Гена.
— Чего ты сказал?! — Серегин напружинил для броска ноги и руки. Глаза стали бешеными.
Павлуха Утин был не против, чтобы Вовка вмазал хвастливому пижону, но это грозило скандалом, разговором на активе, потерей очков. Он лениво одернул Вовку:
— Сиди.
— А чего он! — разряжал ярость в крике Серегин. — Раз у его бати деньги и знакомые, значит, ему все можно, а другим — сидеть?
— А ты ему верь больше, — сказал Утин. — Было бы дело в деньгах, его бы на воле оставили. Видали там таких пап... Как же ты сюда попал, — спросил Утин у Гены, — если папа у тебя шибко заслуженный?
— А ты как?
— Я папу сроду не видал, сам по себе рос. Был бы кто рядом, сказал бы: «Стой, дурак, куда лезешь?» — может, я пообразованней тебя стал... А у тебя есть за кого держаться.
Это замечание вора поставило Гену в тупик. Ему раньше и в голову не приходило, что он должен был за кого-то держаться, чтобы не попасть в тюрьму. Следователь никак не мог убедить его, что он арестован по заслугам. А после слов Утина он впервые почувствовал себя преступником.
— Так уж вышло, — сказал он, — случайность...
— Ты следователю все сказал или темнишь? — спросил вдруг Утин, словно угадав его мысли.
Гене хотелось сказать что-нибудь приятное Утину, показать, что интересы у них общие и враг общий.
— Что он без меня знал, то и сказал, а чего не знает, хрен я ему скажу. Он меня и посадил, потому что выпытать не может. И так и сяк подходил — меня не купишь! Я их приемчики знаю: то уговаривает, то грозит, то на доверие бьет, другом прикидывается, думает — я маленький.
— А откуда ты про приемчики знаешь?
— Меня один кореш обучил, все заранее предсказал.
— Сидит кореш?
— Ну да! Он не сядет.
— Сядет! — уверенно предсказал Утин.
— Не сядет, — упорствовал Гена. — Он тебе не какой-нибудь ворюга, высокой культуры человек.
— Хватит травить! — вдруг рассердился Утин. — Культура! Ложись давай, с утра парашу будешь драить, покажешь свою манеру. А теперь на — снимай! — Утин вскинул ногу в ботинке на Генины колени.
— Что ты? — испугался Гена.
— Ну! — Утин нетерпеливо подрыгал ногой. — Снимай, джентльмен, не то...