Труды и дни мистера Норриса

Ишервуд Кристофер

— Он такой особенный человек, герр Брэдшоу. Прямо-таки не джентльмен, а вылитая леди. Все у него в комнате должно быть строго на своих местах, и если что-нибудь не так, он мне такое устраивает. Но, знаете, должна вам сказать, это одно удовольствие, когда ухаживаешь за человеком, который так следит за своими вещами. Вы бы видели, какие у него есть сорочки, а какие галстуки. Просто мечта! А какое у него нижнее белье! Шелковое! Я ему как-то раз и говорю: «Герр Норрис, эти ваши комбинашки скорее мнебы подошли, для мужчины-то они слишком тонкие». Это я, конечно, просто в шутку так сказала. Герр Норрис любит, когда с ним шутят. Он выписывает, знаете ли, четыре ежедневные газеты, не считая иллюстрированных еженедельников, и не

дай мне бог выбросить хотя бы одну. Их нужно укладывать по порядку, по дням, если хотите знать, на комоде. Меня такое иногда зло берет, как подумаю, сколько они там пыли собирают. А еще каждый день, перед тем как уйти, герр Норрис дает мне длиннющий такой список, вот как отсюда и до той двери, что я кому должна сказать и передать, если они позвонят или зайдут к нам. И я должна запоминать все эти фамилии и кого он желает видеть, а кого не желает. Звонок у нас теперь просто не умолкает, и все несут телеграммы герру Норрису, и письма с экспресс-доставкой, и авиапочту, и бог знает что еще. А в последние две недели совсем как с ума посходили. Если хотите знать мое мнение, мне кажется, что его слабое место — это женщины.

— С чего вы это взяли, фройляйн Шрёдер?

— А с того, что я давно заметила: герру Норрису все время шлют телеграммы из Парижа. Я их поначалу все вскрывала, думала, а вдруг там что важное, что герру Норрису нужно срочно знать. Но я над ними голову сломала и так ничего и не поняла. Шлет их какая-то женщина по имени Марго. И такие, знаете, попадаются нежные. «Крепко тебя обнимаю», или: «В прошлый раз ты забыл меня поцеловать». Знаете, у меня бы ни в жисть не хватило смелости такое написать в телеграмме; вы только представьте, как телеграфист на почте будет этакое читать! Эти француженки, они, наверное, совсем уже всякий стыд потеряли. Поверьте моему опыту, если женщина выставляет свои чувства напоказ, грош ей цена… А кроме того, она иногда такую чушь пишет.

— Какую «такую чушь»?

— Ну, я и половины не запомнила. Какая-то полная мура насчет чая, и чайников, и хлеба, и масла, и пирожных.

— И впрямь довольно странно.

— И не говорите, герр Брэдшоу. Страннее не бывает… И знаете, что я обо всем этом думаю?

Фройляйн Шрёдер понизила голос до шепота и покосилась на дверь; не иначе, научилась от Артура:

— Мне кажется, это такой тайный язык. Понимаете? У каждого слова есть какой-то другой смысл.

— Шифр?

— Вот-вот. Точно.

Фройляйн Шрёдер многозначительно кивнула головой.

— Но зачем женщине слать герру Норрису шифрованные телеграммы, а, как вам кажется? По-моему, смысла никакого.

Моя наивность вызвала у фройляйн Шрёдер снисходительную улыбку:

— Ах, герр Брэдшоу, уж такой вы умный, такой ученый, а ничего-то вы в жизни не понимаете. Чтобы в этаких делах разобраться, нужна старуха, вот вроде меня. Ясно же, как божий день: эта Марго, как она себя называет (не думаю, что это ее настоящее имя), наверняка ждет ребенка.

— И вы думаете, что герр Норрис…

Фройляйн Шрёдер отчаянно закивала головой:

— Яснее ясного.

— Ну, знаете, должен вам сказать, я не думаю, чтобы…

— Можете смеяться сколько вам угодно, герр Брэдшоу, но помяните мое слово, в конечном счете я окажусь права. Б конце концов, герр Норрис у нас еще мужчина хоть куда. Случалось мне знавать господ, которые по возрасту годились бы ему в отцы, а нате вам, заводили семьи. И к тому же: вы можете придумать какой-нибудь другой резон, чтобы она ему слала вот эдакие телеграммы?

— Нет, не могу.

— Вот видите! — торжествующе воскликнула фройляйн Шрёдер. — Не можете. И я не могу.

Каждое утро фройляйн Шрёдер этаким маленьким паровозиком проносилась, шаркая тапочками, по квартире с криком:

— Герр Норрис! Герр Норрис! Ваша ванна готова! Скорее, скорее, а то бойлер взорвется!

— О боже мой! — раздавалось ответное — по-английски — восклицание Артура. — Погодите, дайте только надену паричок.

Он боялся заходить в ванную, пока не откроют кран и тем

самым вероятность взрыва не сойдет на нет. А потому фройляйн Шрёдер героически бросалась вперед и, отвернувшись и обмотав полотенцем руку, поворачивала кран с горячей водой. Если до взрыва и впрямь оставалось рукой подать, то из крана вырывалась струя пара и раздавался громоподобный звук перекипающей воды. Артур, с нервической, похожей на страдальческую львиную морду гримаской, стоял в дверном проеме и наблюдал за мучениями фройляйн Шрёдер, готовый в любой момент дать деру.

После ванны приходил мальчик, ученик из парикмахерской на углу: хозяин присылал его к нам каждое утро, чтобы побрить мистера Норриса и привести в порядок его парик.

— Даже и в самой дикой азиатской глуши, — сказал мне однажды Артур, — я никогда не брился сам, если этого хоть как-то можно было избежать. Бритье — одна из тех унизительных и мерзких операций, которые способны испортить человеку настроение на весь оставшийся день.

Как только цирюльник выходил за порог, Артур звал меня:

— Заходите, мальчик мой, на меня уже можно смотреть. Заходите и поговорите со мной, пока я буду пудрить нос.

В тонком розово-голубом халате, усевшись перед трельяжем, Артур раскрывал передо мной маленькие тайны своего туалета, к которому он подходил с удивительной дотошностью. Мы были знакомы не первый день, но реальное знакомство с тем, какие сложнейшие приготовления предшествуют каждому его появлению на публике, стало для меня полным откровением. Я даже и представить себе не мог, к примеру, что три раза в неделю он тратит по десять минут на то, чтобы проредить пинцетом брови. («Проредить, Уильям; брови не выщипывают.Не выношу я этого дамского жеманства».) Еще пятнадцать минут его драгоценного времени уходили каждый день на массажный валик; затем следовала основательная проработка кожи лица при помощи питательного крема (семь или восемь минут), после чего лицо надлежало осторожно — ни грана лишнего — припудрить пуховкой (еще три или четыре минуты). Педикюр, конечно, полагался только в особенных случаях; но все же обыкновенно Артур тратил по нескольку секунд на то, чтобы умастить пальцы ног во избежание раздражения и мозолей. Не забывал он и о полосканиях: для горла и для полости рта. («Если вступаешь, как это делаю я, в повседневный контакт с представителями пролетариата, приходится быть готовым к тому, что на тебя в любой момент могут наброситься целые тьмы микробов, в буквальном смысле слова».) Я уже не говорю о тех днях, когда он брался за настоящий макияж. («Я, знаете ли, решил, что нынче утром мне положительно необходимо выглядеть чуть поярче; погода такая унылая».) Или о великом, раз в две недели, омовении запястий и тыльной стороны ладоней лосьоном для удаления волос. («Я предпочитаю пореже вспоминать о нашем близком родстве с человекообразными».)

Не удивительно, что после всех этих тягостных процедур у Артура разыгрывался здоровый аппетит. Он умудрился выдрессировать из фройляйн Шрёдер прекрасного специалиста по приготовлению тостов; и ни разу, после первого неудачного опыта, она не подала к столу не надлежащим образом — то есть слишком круто — сваренных яиц. Он кушал конфитюр домашнего приготовления, от одной английской леди, которая жила в Вильмерсдорфе и брала практически вдвое против рыночных цен. У него был свой особенный кофейник, вывезенный из Парижа, и варился в нем специальный сорт кофе, который выписывался прямиком из Гамбурга. [37] «Вроде бы мелочи, — говаривал, бывало, Артур, — однако, имея за плечами столь долгий и печальный жизненный опыт, научаешься ценить их больше, чем эти разрекламированные роскоши, по которым сходит с ума весь свет».

37

Гамбург в новое время всегда был для Германии главной перевалочной базой в торговле колониальными товарами — в том числе, естественно, и кофе.