Труды
Шрифт:
Есть другие молитвы, которые говорят о вере. Я не знаю, читали ли вы пророка Иеремию. У него есть целый ряд молитв, которые наполнены такой теплотой, такой интимностью (напр., Иер 20:7-18; 32:17-25). Он не говорит с Богом как с Существом далеким, а как с самым близким, дорогим, с кем можно поделиться всем, что есть на душе.
Но мы не можем, когда молимся, взять молитвы, написанные целым рядом святых, притом читая их в переводе, от которого часто если не меняется, то тускнеет их смысл, и произносить их совершенно естественно, как крик собственной души. С другой стороны, когда мы участвуем в богослужении, мы находимся перед лицом молитв, которые вся Вселенская Православная Церковь признала как собственный голос или в которых выражается голос Божий, прозвучавший в душах целых поколений людей. И вот когда мы молимся, будь то в частной или общественной молитве, словами святых, мы можем – приведу сравнение – к ним подходить так же, как к стихам великих русских или иностранных поэтов. То, что они пишут, глубже, просторнее, трагичнее или светлее того, что мы сумели бы сами сказать, потому что мы не способны в себе найти это и выразить.
Когда речь идет о богослужении, то не только слова святых, но и весь контекст действия, который мы видим, показывает, как разверзается перед нашими глазами Божественное промышление. Есть моменты, когда молится Церковь, то есть мы все, есть моменты, когда дьякон произносит молитвы от нашего
И поэтому когда мы находимся в храме на богослужении, мы знаем, что являемся частью чего-то бесконечно большего, нежели мы сами, что даже молитвы, которые были составлены святыми, превосходят наш опыт. Как же нам относиться к этому? Неужели мы должны изо всех сил стараться воображением как бы, фантазией стать едиными с этими словами? Нет, этого сделать нельзя, так же как нельзя, когда человека не любишь, ему сказать о своей любви. Но мы можем относиться и к молитвам святых, которые читаем в частном порядке, и к богослужебным молитвам так, как (если возможно такое сравнение) соучаствуем в музыке великих композиторов. Мы ее слушаем с полной открытостью сердца, ума, чувствительности нашей, мы воспринимаем ее в той мере, в какой сами уже созрели, в той мере, в какой в нас уже дрожат струны, которых касается эта музыка. Но конечно, каждый раз мы приобщаемся тому, что слышим, в разной мере: в один день глубоко переживаем нечто, а в другой раз, когда хотим вернуться к этому переживанию, та же самая музыка или те же самые слова не вызывают никакого отклика в нашей душе, в этот момент наша душа не на это отзывается. Есть нечто другое, вероятно, на что она отзовется, но не это. И стараться искусственно пережить в другой раз, заново то, что было пережито с большой глубиной, мы не должны – мы должны быть готовы пережить то, что сейчас переживается.
У нас есть прихожанка, сейчас ей за шестьдесят лет. Она дочь смешанного брака, дома употреблялся английский язык, и она всегда чувствовала, что что-то в ней мертво. Когда мы начали в нашей приходской школе учить детей не только Закону Божию и тому, что мы называли «родиноведение», то есть литературе, истории и так далее, но и стали их учить пению, причем не церковному, а народному, она как-то ко мне подошла (ей было тогда лет десять-двенадцать) и сказала: «С тех пор как мы поем песни на русском языке, какие-то струны, которые во мне спали, зазвенели, и я чувствую, что начинаю оживать». Подумайте: когда мы находимся на богослужении, каким образом до нас доходит то, что там сокрыто? С одной стороны, через слова, которые раскрывают перед нами опыт всей Церкви, выраженный совокупностью множества святых, с другой – через музыку, которая эти слова доносит до нас, пение церковное. И мы можем пережить то и другое. Вы наверно знаете, что просто слова не всегда доносят до нас понимание вещей, но в поэзии, в музыке они вдруг получают особенную глубину. Это можно увидеть очень легко, если взять, например, стихотворение, которое до нашей души дошло, нас тронуло глубоко, на которое отзывается вся душа, и прочесть его в переводе. Оказывается, что в переводе оно до нас не доходит. Слова те же, да, но для того чтобы дошли до нас эти слова или образы, нужно их облечь в плоть, вернуть им значение и смысл, который они имеют на родном языке. Это зависит и от сочетания слов, и от созвучий. Мне вспоминается одно стихотворение Огарёва:
Дол туманен, воздух сыр, Туча небо кроет, Грустно смотрит тусклый мир, Грустно ветер воет. Не страшися, путник мой, На земле все битва; Но в тебе живет покой, Сила да молитва{267}.Если перевести эти слова, такие простые, на иностранный язык, останется только костяк, скелет, плоти не будет. Поэтому в нашем богослужении есть проблема для нас. Мы должны врасти в язык, на котором эти молитвы до нас доходят. Большей частью они не были написаны на том языке, на котором мы их читаем. Литургия Василия Великого, Иоанна Златоустого, Иакова, брата Господня{268}, все они были написаны на греческом языке, и каждое слово звучало глубоко и осмысленно под пером или на устах тех, кто их составлял. Нам, русским, посчастливилось, что те переводчики, которые нам оставили их на славянском языке, были глубоко вкоренены и в греческий язык. Они не только переводили слова, они переводили смысл слов. Они не обращались просто к словарю в поисках точного перевода, они часто передавали нам смысл тех или других молитвенных обращений, но на языке, который для нас понятен и близок. И вот когда мы употребляем молитвы святых, будь то в богослужении, будь то в частном порядке, мы должны углубиться в смысл этих слов. Как я уже много раз говорил, каждая молитва нам говорит о том, как данный святой или совокупность святых, составляющих Церковь, понимали Бога, что они знали о Боге, как они к Нему подходили, говорит о том, как данный человек переживал молитвенно себя самого, когда стоял перед Богом – не перед людьми и даже не перед собой. Потому что перед собой мы часто лжем или приукрашиваем действительность, мы не хотим себя видеть такими, какими нас видит Бог, – до момента, когда вдруг нас охватывает величие Божие и ужас перед тем, как мы недостойны Его. Тогда мы начнем эти молитвенные слова произносить покаянно, сердцем сокрушенным и смиренным (Пс 50:19). И с другой стороны, потому что молитвы святых всегда обращены не только на Бога, говорят не только о своем составителе, но обращены на мир, мы видим, каким этот мир видели святые, как они его переживали, что он представлял для них. Порой он представлял для них соблазн, порой страх и ужас, порой – отражение изумительной красоты Божией, вложенной в Его творение. И мы должны научиться через молитвы святых видеть вещи так, как они их видели, переживали и понимали.
И тут встает вопрос перед нами, как читать ту или другую молитву. Мы так привыкли ко многим выражениям, что они часто скользят по нашему сознанию и по нашему
Так что, когда мы начинаем молитву, например вечернюю молитву: «Господи Боже наш, еже согреших во дни сем…»{269}, мы должны (может быть, не в этот момент, а тогда, когда у нас есть время продумать молитвы, которые мы произнесем вечером или на следующее утро) продумать, что значат слова, которые мы употребляем. Является ли Христос желанным Хозяином моей жизни, моим Спасителем, моей надеждой, моей радостью, всем, или я вижу в Нем Властелина, Который управляет моей жизнью и Которого я боюсь? Отцы Церкви, говоря о страхе Божием, различают разный страх. Есть рабский страх, когда человек боится Бога, потому что знает, что Бог над ним имеет полную власть, есть страх наемника, который старается угодить своему хозяину, для того чтобы заслужить награду и не получить наказание. И наконец, есть сыновний страх тех, которые Бога любят пусть не совершенной любовью, но доступной им любовью и стараются ничем Его не огорчить. Не потому, что они хотят от Него подачки, не потому, что боятся наказания, а потому, что стремятся в ответ на Его любовь дать Ему хоть капельку радости: да, я это признаю, и я Тебя сколько-то, сколько могу, сколько умею, люблю.
А дальше мы говорим: «Боже наш». Что значит «Бог»? Мы об этом уже говорили. Он для нас непостижим, Он бесконечно велик, Он – тайна, и вместе с этим по Своей свободной воле Он нас приобщает к Своей жизни. В каком-то смысле можно сказать, что Он является Жизнью нашей на такой глубине, до какой мы не можем дойти сознанием и опытом. Святой Исаак Сирин в одном писании говорит, что Бог бесконечно ближе нашей душе, чем наша душа нам самим. Он в глубинах наших. Но когда я называю Его Богом, переживаю ли я это, желаю ли я этого, сознаю ли я это, или слово «Бог» является как бы «предметной кличкой»: это то Существо, Которое так называется? Очень важно нам понимать те слова, которые мы произносим в молитвах, потому что они нам открывают нечто очень драгоценное о тех святых, которые их употребили. И дальше в той же молитве (я сейчас на ней останавливаюсь просто ради примера): «Господи Боже наш, еже согреших во дни сем…» И сразу приходит мысль: да, Господи, мы все грешны, и я грешен, я, конечно, не прожил день так, как следовало бы провести, но Ты меня прости: Ты добр! Но не в этом дело. Если у нас есть друг, которого мы ценим, которого любим, неужели у нас не разбивается сердце от боли и стыда, когда мы сознаем, что своей жизнью в этот день, даже одним-единственным поступком, мы его глубоко ранили, огорчили? Есть место у кого-то из раннехристианских писателей, где говорится о грехе как о переходе с одного берега реки на другой. Один берег реки это Божий берег, на другом берегу Бога нет, там властвует человеческое самоволие, действует на человека сила вражия. И когда я согрешаю, я перехожу с Божиего берега на другой берег. Я это могу сделать по неведению, по неопытности, но бывает, что делаю это по упрямству, потому что мне кажется, что там будет лучше. И просто сказать Богу: «Я оставил Твою область и перешел в область, где Тебя нет» – разве можно? Поэтому, раньше чем мы скажем Богу «…еже согреших в день сей словом, делом, помышлением», надо остановиться и поставить перед собой вопрос: моими делами, моими словами, моими желаниями, моими мечтами был я на Божием берегу или я переплыл реку, чтобы поживиться на том берегу? Конечно, и на том берегу Он действует, конечно, мы не оставлены Им, мы это знаем. Когда человек согрешил, Бог стал человеком во Христе, Богочеловек Христос умер в Своем человечестве на кресте ради нас. То есть даже в области тьмы и зла Бог с нами, но мы не можем этого допускать сознательно или безразлично к этому относиться. Ведь это ужасно! И когда мы мысленно предаемся мечтаниям ненависти, похоти, зла, когда мы действиями превращаем нашу жизнь в позор себе, в поражение ближнего, в отречение, хотя бы частичное, хотя бы мало-мальское, от Бога, мы не можем спокойно сказать: «Еже согреших во дни сем… прости ми».
И еще я остановлюсь на слове «прости». Прося прощения, мы часто ждем, чтобы другой человек, который нами был ранен, обижен, обойден, сказал: «Прощаю, забудем все, как будто этого не бывало». Этого желать мы не имеем права. Мы не имеем права ожидать от человека (я сейчас говорю о человеке, а не о Боге), чтобы он все от нас принял, перестрадал все и, потому что мы сказали «прости», ответил: «Прощаю, иди с миром!» Прощение – нечто совсем другое. Когда я перед человеком (или перед Богом) провинился, согрешил и подхожу к нему и говорю «прости», это значит, в первую очередь, что я действительно каюсь в том, что совершил, каюсь в том, чем я был и являюсь еще, – ведь от моего покаяния еще не следует, что я уже стал другой тварью, новой тварью. Когда я говорю Господу или другому человеку «прости», это значит: я пережил со стыдом, с болью то, что я совершил над Тобой, мне стыдно и больно, я это исправлю, чем только смогу, но ты, человек, Ты, Господи, не теряй надежду, дай мне время покаяться более глубоко, более совершенно и исправиться так, чтобы случившееся больше случиться не могло.
Это особенно важно, когда мы приходим на исповедь. Часто мы каемся (то есть говорим перед священником, забывая, что говорим-то мы не священнику, а Богу Самому) в тех или других прегрешениях. И потому что мы это осознали и сказали, мы ожидаем от Бога слов: «Прощаю, иди с миром». Но это слово прощения не безусловно. Оно обусловлено тем, что я действительно отрекаюсь от того, в чем каялся, отрекаюсь не на словах, отрекаюсь действенно, отрекаюсь всем своим существом и всеми своими делами и поступками. Я прошу Бога простить меня в том смысле, чтобы Он не отвернулся от меня, не отрекся от меня, а сказал: Я не теряю веру в тебя, Я не теряю надежду, что ты исправишься, если только ты сделаешь усилие быть верным. И ты можешь поверить в то, что Я и верю, и надеюсь, потому что Я это доказал Своей действенной любовью, став человеком и умерев на кресте ради того, чтобы ты мог поверить в Мою любовь и чтобы Я имел власть простить твои грехи. Но прощение не дается просто так. Когда мы говорим «прости», мы берем на себя обязательство перемениться, бороться изо всех сил, пусть их мало, но бороться.