Труды
Шрифт:
Я не думаю, что есть какие-то приемы, потому что не может быть приемов для того, чтобы уловить Бога, сделать Его своим пленником. Но я верю, что, если проповедник никогда не разрешает себе, проповедуя, повторять мысли, которыми он пользовался в прошлом и отложил про запас, но говорит только о том, что в данный момент является его опытом Бога, тогда он может передать что-то.
Не говорите ли вы здесь о том, что суммируется в слове «молитва»?
Молитва? Да, если вы обозначаете словом «молитва» не упражнение, а некую ситуацию, какое-то отношение с Богом. Например, я всегда настаиваю на
Вы знакомы с академическим миром Англии и занимаетесь миссией среди студентов университетов. Насколько проповедь в этой среде отличается от проповеди рабочим или проповеди в стране, где большинство не имеет христианских корней?
Содержание моей проповеди – одно и то же. Это благая весть, притягательность Евангелия. В этом смысле есть целый ряд тем, которые следует доводить до всех, все они сходятся и в полноте выражаются в личности Иисуса Христа. Ясно, что с одним человеком говоришь не так, как с другим. Но это даже не вопрос среды. Мы говорим здесь с вами в таких выражениях, которые я, возможно, не употреблю, говоря с другим человеком, потому что сейчас говорим мы, идет обмен мыслями, чувствами между нами.
Но вот студенты… В настоящее время есть два типа студентов. Одни – либо через личное обращение, либо через свои семьи и общины – уже укоренены во всем, что составляет христианство. А есть такие, для которых весь этот мир совершенно неведом. Они знают слова, но за словами ничего не стоит. Мне случалось проповедовать на улицах, в лондонских и абердинских доках, на улицах Оксфорда. И встречаются не только студенты, это может быть кто угодно. Докеры действительно очень отличаются от людей, которые случайно собираются группой вокруг вас в Оксфорде, так что невозможно говорить теми же самыми словами, на одном и том же профессиональном, культурном или литературном уровне. А кроме того, у меня бывают контакты с людьми, которые не принадлежат к христианской религии.
Но во всех случаях для меня существуют два основных момента – мое сердце и их сердце. Мое человечество, которое до некоторой степени, пусть очень малой, влито в человечество Христа, и их человечество, которое также частично слито с человечеством Христа. Мы встречаемся в реальной человеческой сущности, просто. И я стараюсь говорить от сердца к сердцу, пусть и выражаюсь несовершенно и приблизительно. Ведь большей частью я говорю на языках, которые для меня неродные, так что я не могу претендовать, будто говорю с высоким уровнем красноречия или знания языка.
Разрешите мне теперь задать вам очень прямой вопрос: для чего вы проповедуете благую весть? В чем для вас заключается цель благовествования?
Ну, это вопрос, на который легко ответить в общем, но его труднее проанализировать. Видите ли, я был совершенно диким неверующим лет до пятнадцати. Я никогда не читал Евангелие, никогда не держал его в руках, никогда не слышал о нем, я сделал все, чтобы никогда не попадать в церковь. Я был совершенно чужд этой области. В пятнадцать лет я впервые прочитал Евангелие – в момент глубокого отчаяния
Разрешите мне отчасти сыграть роль провокатора. Тот опыт, который вы описали, столь личный, столь эмоциональный, – не открыт ли он для традиционной марксистской критики, согласно которой религия является лазейкой, позволяющей уйти от ответственной общественной позиции? Не сосредоточивает ли опыт такого рода внимание людей на собственном спасении, делая их тем самым эгоистичными, озабоченными лишь собственным духовным благополучием, безразличными к общей вере и жизни их страны и народа?
Нет, не думаю. В детстве, после революции, я чувствовал себя совершенно отчужденным и оторванным от всего, что было вокруг меня. Жизнь была такая, что я воспринимал человеческий мир людей, детей и взрослых, как опасные джунгли, полные врагов. И моя реакция на окружающий меня мир была такова: в этом мире можно выжить, только став совершенно бесчувственным и каменным, жестоким, как хищный зверь. Так что исходное положение было именно разобщенность и отрицание другого.
Когда я открыл Христа, то сразу открыл, что Бог есть Бог всех и каждого и что моя реакция на окружение неверна, потому что все те, кого я воспринимал как врагов и кого готов был ненавидеть всем сердцем, отвергать и уничтожать в пределах моих возможностей, – все они были люди Божии, которых Бог возжелал и возлюбил, сотворив их, кого Он неизменно любит, хороши они или плохи, грозит ли им осуждение или они на пути спасения, распяли ли они Христа или были Его учениками. И я помню, что на следующее утро после этого первого чтения Евангелия я вышел, посмотрел вокруг себя и увидел мир совершенно преображенным: на каждого человека, от которого раньше я бы шарахнулся, я смотрел и говорил: «Он – Божий. Он мой брат. Мы едины». Так что из моего опыта я не чувствую разрыва между этим личным опытом и его общественным измерением.
С точки зрения марксизма, с точки зрения любого неверующего, я просто сумасшедший. Мне говорили это не раз, и я вполне готов, чтобы меня таким считали. Единственная загвоздка в том, что при всем моем сумасшествии у меня есть смысл жизни, у меня есть динамика, у меня есть радость, которой ничто не может меня лишить, и люди нормальные приходят ко мне посмотреть, как бы это стать сумасшедшим! А я вот не пытаюсь научиться у нормальных, как можно убить радость, убить смысл и убить чувство истины.
Молодые люди, которые через вашу проповедь приходят разными путями к замечательному опытному познанию Иисуса Христа, личной встрече с Ним, – становятся ли все они профессиональными религиозными деятелями или же они идут в профсоюзы, в политическую жизнь, в социальную, общественную борьбу, где они встречаются с проблемами не только личностных отношений, но и классовых?
Нет, они, конечно, не становятся все какими-то профессиональными религиозными деятелями. Это было бы слишком плачевно. Я думаю, что христианин должен присутствовать везде.