Трус

Сабатини Рафаэль

–  В положении, к которому пришли дела, месье, - сказала она с лёгким вздохом, - мнения, всё равно чьи, мало что значат.

Он собирался запротестовать, когда вдруг возник Лафосс и предложил девушке руку.

–  Ваше пророчество было верным, месье де Бретёйль, - сказал он, поворачиваясь к Арману и говоря с особенной учтивостью, - мы никогда не будем иметь удовольствия скрестить клинки в этом мире.

Арман отпрянул на шаг и схватился рукой за сердце. Действительность, забытая на мгновение, снова безжалостно встала перед ним. Он побледнел,

и его рука дрожала.

–  Mon Dieu (Боже мой - франц.), - воскликнул он, - меня вызвали?!

Лафосс расхохотался.

–  Нет, месье, - ответил он.
– Всего лишь меня!

Затем он повернулся к девушке.

–  Прощайте, мадемуазель д'Эно, - прошепелявил он, - меня страшит не смерть, а лишь расставание с вами.

Он нагнулся, чтобы поцеловать ей руку, чтобы отдать ей последний поклон; затем, весело махая рукой своим многочисленным друзьям, он, которого захватили дрожащим в бельевой корзине, беззаботно пустился в своё последнее путешествие. Так много сделала для него сила примера.

Арман стоял ошеломлённый и посрамлённый контрастом меж выдержкой Лафосса и его собственной. Он, ещё не слыша своего имени, дрожал и хворал; Лафосс услышал своё - и засмеялся.

Когда Арман наконец поднял голову, Элен уже больше не было рядом с ним. Он поискал глазами среди толпы и вскоре увидел её беседующей с его кузеном Станисласом де Бретёйлем. Их головы сблизились, и взгляд Армана, побуждаемый ревностью, обнаружил в глазах кузена выражение, которое не вызывало сомнений.

Любовь! Ревность! Поистине странные заботы для людей, которые ждали своей очереди, чтобы заглянуть через маленькое оконце гильотины в другой мир.

И бедный Арман, хотя и был полон страха перед смертью, нашёл той ночью время, лёжа на своей подстилке из несвежей соломы, чтобы постонать, потому что его не любила женщина.

Элен д'Эно и он знали друг друга с детства. Она была кумиром его мальчишеского сердца с тех счастливых дней, когда они вместе играли в прятки в лесах Фонтенбло. Но рядом всегда был его кузен. Старше на два года, крепче телом, миловиднее лицом и бойчее языком, Станислас де Бретёйль всечасно мешал ему и лёгкой рукой срывал лавры, ради которых тщетно старался Арман.

Случай забросил Армана и Элен в тюрьму Люксембургского дворца, и всё же даже туда случай - или вернее, мы бы сказали, рок - также забросил и Станисласа.

Он растерянно задался вопросом, любит ли она Станисласа. По крайней мере, сказал он себе с горечью, она не презирает его как труса. Во всём этом бесшабашном, презирающем смерть скопище не было спокойнее и отважнее стоика, чем Станислас де Бретёйль. И однако Арман всё-таки ещё задавался вопросом, любила ли она его или это просто старая дружба так тесно связывала их.

Но на следующий день, когда он сидел размышляя в своём тёмном углу, в то время как его товарищи по заключению были заняты своей отчаянной потехой, сомнения внезапно рассеялись.

Станислас

и Элен медленно прошли через величественный зал и встали у зарешёченного окна, рядом с Арманом, однако не замечая его.

–  Здесь лучше, Станислас, - тихо сказала она, опираясь рукой на подоконник.
– Mon Dieu (Боже мой - франц.), как это близко.

Станислас беспечно рассмеялся.

–  Cмелее, ma mie (моя дорогая - франц.), это ненадолго! На том свете нам предоставят воздух почище.

Она вздохнула и прислонилась своей светловолосой головой к решётке. Несколько мгновений они молчали.

–  Станислас, - немного погодя прошептала она, - у тебя совсем нет надежды?

–  Надежды?
– повторил он печально.
– Какая может быть надежда?

–  Разве тебе никогда не приходило в голову, что Небеса вмешаются? Что террор и кровопролитие будут остановлены и что эта несчастная страна очнётся от своего безумия и взмолится о справедливости и правосудии?

Станислас де Бретёйль устало провёл рукой по лбу.

–  Это произойдёт когда-нибудь, без сомнения, - ответил он.
– Когда-нибудь, когда их затошнит от бойни, но, я боюсь, недостаточно скоро для нас.

–  Кто может сказать?
– воскликнула она, обращая к нему свои прекрасные глаза, полные любви.
– Кто может сказать, когда это может произойти? Возможно, завтра или через день.

Он грустно улыбнулся.

–  Завтра или через день я могу умереть, любовь моя, - ответил он.

Но смерть оказалась не так близка, как он ожидал. Проходили дни и слагались в недели. Прибывали новые заключённые, а старые отправлялись прокатиться на позорной повозке, сопутствуемые глумлением и улюлюканьем пьяной от крови черни. Однако Станислас де Бретёйль и Элен д'Эно задержались в тюрьме Люксембургского дворца, как и бедный Арман, который становился с каждым днём все бледнее и тоньше.

Конвент, казалось, позабыл об этих трёх.

Июль подходил к концу, а узники всё ещё коротали томительные часы за своими мрачными комедиями и устраивали свои шутейные гильотинирования, пока наконец не наступил день, когда даже самым смелым еле-еле хватало мужества для шуток.

До них дошли странные слухи о новых проявлениях безумия в безумном Париже. Слышались странные крики. Постоянная маршировка и рокот барабанов удивляли их, и в души всех и каждого закралось ужасное воспоминание о сентябре. Было ли это такой же резнёй заключённых? Те, кто лишь вчера издевался над смертью, сегодня трепетали перед неизвестностью.

Позднее в тот же день распространился ещё один слух, который заставил сердца некоторых забиться сильнее от надежды. Слух, что чернь обратилась против своего главаря, что Робеспьер приговорён.