Тщеславие
Шрифт:
— А то, может, попробовала бы?
— Зачем?
— Ну, интересно же. Вдруг получится? Потом еще знаменитой станешь, прославишься.
— Ага, конечно. Так уж прямо сразу и прославлюсь.
— А вдруг? Нет, правда! Читатель у нас в доме есть — я. Пусть еще писатель будет. Может, ты хит какой-нибудь напишешь?
— Господи, Герман, какой же ты наивный! — только и смогла я ответить. Он, кажется, вообще не понимал, как это можно не хотеть в такой институт. Особенно когда узнал, что институт этот — единственный в мире. Наверное, его воображению рисовалась писательская элита, богемные сборища, бурная светская жизнь. А может
Я считала тему закрытой. А Герман — нет. Каждый день, приходя с работы, он возвращался к ней. И уговаривал меня пойти на экзамены. Я отнекивалась.
Мама уехала к себе, и квартира днем была в полном моем распоряжении. Я чистила и мыла. Приводила в порядок зеркала и шкафы, посуду и одежду; разбирала книги и журналы, произвольно наваленные по всему дому, в совершенно неожиданных местах; драила отвратительно грязные, мутные окна и выносила к мусорным контейнерам мешки бумажек, дощечек и тряпочек, во множестве обнаруженных в недрах обширного помещения.
Через какую-нибудь неделю мыть и отчищать было уже нечего, но появилась новая забота: на Пашиной-Андрюхиной машине перевезены были от матери мои вещи, и их тоже нужно было разбирать и пристраивать как-то. На это утро еще три-четыре дня. И снова нужно было думать, чем себя занять. На заводе опять не было заказов, мы всем цехом сидели в очередном отпуске без содержания с середины апреля, и до начала октября вызывать нас на работу никто не собирался.
Новое занятие не сразу, но отыскалось. В виде старой ножной швейной машинки и стопки совсем новеньких тканей. Некоторые расцветки, правда, морально устарели, но на пару юбочек и кофточку материальчик нашелся, и еще недели полторы ушло на обновление гардероба. А потом снова стало нечего делать.
А Герман, возвращаясь с работы, чмокал меня в подставленную щеку (щеки к тому времени вернулись уже к нормальному состоянию, и я перестала чураться своего отражения в зеркале), шумно мыл руки, садился за приготовленный ужин и начинал разговор на тему. «Может, ты все-таки попробуешь? Ты же от этого ничего не потеряешь».
В результате я сдалась. Пообещала Герману, что попробую. До экзаменов оставалось всего ничего, недели две, кажется, а я даже и не знала, что за экзамены мне предстоит сдавать. Пришлось срочно ехать в институт за методичкой для абитуриентов.
Содержание методички повергло меня в трепет. Русский нужно было сдавать устно, литературу — тоже. Список художественных книг показался мне огромным, я не читала и половины, а некоторые читала так давно, что уже не помнила, о чем они. Пятый экзамен — история Государства Российского — вызывал панический ужас, поскольку историю я в школе не любила и не учила и, как следствие, совершенно не знала. Но и русский устный, и история показались мне сущей чепухой в сравнении с экзаменом номер один — с так называемым этюдом. В методичке значилось: «этюд (маленький рассказ) на предложенную тему (но не по произведениям литературы); продолжительность экзамена — 4 часа». А понизу шла коротенькая карандашная помета: «Поэты! Стихов на этюде лучше не писать!» Из чего следовало, что на первом же экзамене мне придется за четыре часа написать
«Ну, все, хана, — размышляла я про себя. — Историю и русский я, может, и сдала бы, но этюд… У меня не получится». Но решила, что на первый экзамен схожу, так, для очистки совести. А к остальным даже и готовиться не стала. Зачем? Все равно это дохлый номер. Только некоторых классиков взялась перечитывать: и самой приятно, и Герман пусть думает, что я усиленно готовлюсь.
Чтение требовало времени, и это было замечательно. Ужин Герману приготовить — на это часа два уходило максимум, а больше дома делать было абсолютно нечего. Вот и получилось, что я нашла себе замечательную отвлекалочку. И руки были заняты, и голова. Идеальный вариант.
Уже за час до начала экзамена маленький институтский дворик был полным полон поступающих. Иногородние ребята, на время сдачи заселенные в общагу, уже успели между собой перезнакомиться и держались четырьмя стайками: две стайки поэтов, две стайки прозаиков — по числу будущих семинаров. Они травили анекдоты и всячески подбадривали друг друга. Ребята из Москвы и области, а также немногочисленные критики, переводчики и драматурги страдали в одиночестве, озирались затравленно, много и нервно курили. Многим абитуриентам было явно за тридцать. И именно они находились в наибольшем напряжении. Но были среди поступающих и совсем еще юные, несерьезные создания, сразу после школы, наверное.
Я себе тоже сигарет купила. С ментолом. Первый раз в жизни. И даже не знаю зачем. Мне казалось, что я совершенно спокойна. На меня нахлынула странная апатия. Пыталась курить, кашляла с непривычки. Потом с двумя девчонками из Щелкова познакомилась. Оказалось, что мы на один семинар поступаем, как раз к тому господину в грязно-розовом пиджаке, который мне предложил «судьбу не искушать». Господин вышагивал тут же по двору в гордом одиночестве. Несмотря на то что было еще только половина десятого утра, взгляд его был мутным и нетрезвым, а походка не слишком уверенной. Девчонки мандражировали вовсю. Та, что повыше, Леночка, даже корвалол пила потихонечку.
— Да ладно вам, чего вы так боитесь-то? — недоумевала я.
— Мы уже третий год поступать собираемся, — ответила Леночкина подруга, — только Леночка все боялась документы подавать — вдруг конкурс не пройдем. А теперь вот прошли. И она теперь еще сильнее боится. Ей друг какой-то рассказывал, как он тут в прошлом году этюд писал. И завалился. На «Приключениях майского жука». Хотя он — прозаик.
— Это тут такие темы? Про майских жуков?
— Тут и похлеще бывает. Еще, он говорил, была тема «Пушкин в Париже».
— А Пушкин разве был в Париже?
— Вот именно. Этот институт — гиблое место.
— А вы давно стихи пишете?
— Ага. Мы в Щелкове у себя уже пять лет в литобъединение ходим. А ты ходила куда-нибудь?
— Нет. Я вообще сюда случайно попала, — ответила я и, чтобы скоротать время и отвлечься, рассказала им историю про график стихотворения «Парус». Посмеялись. А тут и время подошло по аудиториям расходиться. Наш мастер встал посреди двора и зычным голосом провозгласил: «Шестая аудитория, корпус дневного отделения», и мы гуськом потянулись за ним, было нас человек двадцать.