Тщеславие
Шрифт:
— Здорово! — сказала я восхищенно. Сама я печь блины совершенно не умела, они подгорали, прилипали к сковородке и рвались и были комом все, как один.
— Это меня в армии научили. В учебке, — скромно опустил глаза Герман. — Мы же там экзамены сдавали даже.
— Здорово! — опять сказала я. Я чувствовала перед Германом некоторую неловкость. После вчерашнего. И весь мой словарный запас от этого смущения забылся как-то, выдохся, осталось только несколько дежурных звукосочетаний типа «ага», «ого», «неужели» и «здорово», совершенно непригодных для построения полноценной фразы. Поэтому я старалась побольше жевать. И кухню разглядывала.
От сих смиренных и вполне благопристойных мыслей оторвала меня моя любопытная мама. Ей стало крайне интересно, когда и на чем мы собираемся перевозить сюда мои вещи.
— Не беспокойтесь, это не проблема, — опять вежливо отозвался Герман. — У Пашиного брата, у Андрюхи, «козел» есть. В него все влезет запросто. В следующие выходные и съездим.
— А зачем же до выходных ждать? Наденьке здесь и надеть будет нечего! — возразила мама.
— Да я в будни не могу, мне же на работу завтра.
— Как на работу?! — Мама вскинула тонко выщипанные по случаю торжества бровки. — А вы разве никуда не поедете?
— Зачем? — не понял Герман.
— Ну… В свадебное путешествие.
— Да я об этом и не подумал как-то, — промямлил Герман. — Да и отпуск мне сейчас не дадут, у нас там проблемы кой-какие. Если не подсуетиться, то даже счет арестовать могут.
Мама обиженно промолчала.
— Да ладно, мам, это ерунда, — встряла я с примирительной речью. — Я домой завтра сгоняю, самое необходимое заберу. А остальное — в выходные, на машине. Хорошо?
— Как знаешь, — буркнула мама. Она была явно недовольна. Мы не соблюдали традиций.
— Мам, да я и не хочу никуда ехать, — продолжала я искательно. — Я лучше тут побуду, попривыкаю… Ну его, это свадебное путешествие. И так на свадьбу денег вон сколько ухлопали!
Мама только рукой на меня махнула, надулась — делай, мол, как знаешь, это теперь не моя забота.
Тут из санузла возвратился на свет Божий Паша.
— У вас газировочки не осталось? — спросил он виновато, и Герман полез в холодильник, откуда извлек почти полную бутылку кока-колы. Мама засуетилась вокруг Паши, пытаясь впарить ему стакан с разведенной марганцовкой. Паша отнекивался, мама — увещевала, и вопрос о свадебном путешествии был сам собой снят.
А я сидела, молча таращилась в окно, на бледно-серые московские башни, на волнообразную июньскую зелень, эти башни обрамляющую, на полупрозрачные, призрачные, легкие-легкие облачка, развешанные в небе, и думала: «Вот и все… Значит, я буду так жить».
— Ой! — Мама вдруг резко обернулась в мою сторону, — Я и забыла совсем! Тебе же вызов пришел!
— К-какой
— Какой-какой! Из института! — ответила мама.
— К-когда?
— Да помнишь, вы за платьем ездили? Ты еще отравилась потом. Вот я и забыла…
Глава 7
— И что за институт?
— Да так…
— Ну а все-таки? Ты мне раньше не рассказывала.
— А ты и не спрашивал.
— Сдаюсь, тебя невозможно переспорить. Только что же это за секрет такой?
— Почему секрет? Не секрет. Просто я поступать, наверное, не стану.
— Почему?
— Ну… Я, когда документы сдавала, не знала же, что замуж выйду.
— А при чем здесь замужество?
— В принципе — ни при чем. Просто мне уже как-то неохота…
— Почему?
— По кочану.
— Ну ладно… Не сердись. Я не хотел тебя обидеть. Я просто хотел узнать, что за институт.
— Литературный.
— И на кого же там учат? На литературоведа, что ли?
— Не совсем. Хотя что-то общее есть, безусловно.
— Тогда на кого же? На библиотекаря?
— Холодно.
— На учителя литературы-русского?
— Еще холоднее.
— А все-таки?
— Как бы тебе сказать… На литературного работника.
— И что же эго за профессия такая, литературный работник? Что он должен делать-то.
— Писать, разумеется.
— Что писать?
— Книги.
— Это писатель, что ли.
— Получается, что писатель.
— Разве можно научить быть писателем.
— Нельзя.
— Тогда зачем ты туда идешь и как вообще…
Германов допрос меня порядком утомил, я начала уже потихонечку злиться. А новоиспеченный супруг стоял в проеме ванной комнаты за моей спиной, облокотившись правым плечом о косяк, теребил бахрому полосатого полотенца и пытался заглянуть мне в глаза через отражение в зеркале, поскольку к нему я упорно не оборачивалась. Вода текла ледяная, ничего не поделаешь, лето, горячей не будет еще недели три, и мерзкая красная корочка на моих щеках постепенно отмокала и сходила кусками, оставляя после себя нежно-розовые следы, немного похожие на шрамы от ожога.
— Ну правда, ну объясни! — уговаривал Герман.
Мне ужасно не хотелось ничего объяснять, мне даже думать о своих суперабсурдных намерениях было неприятно, но вот он стоял, занимая почти весь дверной проем, за моей спиной и растерянно хлопал своими грустными карими глазами, ожидая объяснений, и ясно было что он не отстанет. И мне пришлось все объяснить. Вернее, не все. Только техническую сторону: правила приема, творческий конкурс, Марина Сергеевна, Кубрик и так далее. Герман слушал очень внимательно, не перебивая, а потом сказал:
— А ведь ты мне не говорила, что стихи пишешь.
— А зачем? Может, и сказала бы потом, мы знакомы-то с тобой меньше полугода, чего это я буду тебе навязываться со своими стихами? Откуда я знаю, ты, может быть, вообще стихов терпеть не можешь?
— Правда, я их не читаю. Я только прозу читаю. Фантастику, детективы… Но ты же моя жена, твои бы почитал, пожалуй.
— Ну, спасибо за доверие.
— Да ладно, не обижайся. А почему ты теперь поступать не хочешь?
— Просто не хочу, и все.