Тщета: Собрание стихотворений

Меркурьева Вера Александровна

III

На честном дворе, в Страстном монастыре Собрались Царицы, миру явлены, Преискусно от людей прославлены: Ризы Утоли моя печали – в серебре, И Нечаянныя Радости – в живой игре Изумрудов – искрятся, оправлены. Купина Неопалима аки мак Расцвела пылающими лалами, Скрыта Троеручица опалами, В жемчугах Скоропослушницы таимый зрак, И одна Державная осталась просто, так – Не грозя каменьями, металлами. Собирался Богородичен собор На совет о тяжком о безвременьи, О кругом обставшей церковь темени. В сумраке чуть теплится лампадами притвор. А на паперти вопит разноголосый хор Дьявольского и людского племени. Молятся Заступнице кто сир, кто нищ, Радостную славит тварь печальная: – Радуйся, Благая, Изначальная, Одеяние нагих, покров пустых жилищ, Упование благих – с поруганных кладбищ, Радуйся, Всепетая, Всехвальная. – Молится Метелице кто зол, кто враг: – Радуйся ты, бесное веселие, Корени худого злое зелие, Ты – имущая державу душевредных благ, Упование взыскующих пропасть дотла, Госпожа ты Кривда, лихо велие. – Первая Скоропослушница вняла, Купина – всем гневом опалилася, Утоленье – Радостью закрылося, Крепче Троеручица Младенца обняла. А Державная – неспешно поднялась, пошла К паперти, где стали оба крылоса. Храмовой престол и снеговой алтарь, Жизнь и Смерть – порогом узким делятся. К Богородице идет Метелица, Новоявленной навстречу – вековая старь. И кому-то грешная стенающая тварь Невозбранно, неотвратно вверится? Госпожа благая, тихая – одна, А

другая – буйная Владычица, Дерзостно красуется, величится Над простой одеждой домотканой изо льна. Той глаза – креста и колыбели купина, А другой – двойное жало мычется. Вечных глаз лучи скрестились, как мечи, К бездне тьмы взывает бездна звездная. И – приотворилась дверь небесная, Приподнялся край покрова всенощной парчи, И прояснилась, при свете заревой свечи, Наверху – Невеста Неневестная. Чуть довеянное сверху: Свят еси. Чуть отвеянное снизу: Элои. И Земля не надвое, но Целое. Тихо на Москва-реке и по святой Руси. Только небо голубое на златой оси. Только поле чистое и белое. 28.XII.1917-4.I.1918

СОРОК ДВА

I. Прибой

Ой ли и солоны волны, Соли да горечи полны. То ли у берега, то ли у дна – Горько волна солона. Как ни разлейся, ни хлынь – Соль да полынь. Бьются до боли прибои, Боли от ярости вдвое. Грянет о берега острый висок, Канет, изранен, в песок, Гривистый ринет забой, Сгинет прибой. Холодно-голые скалы, Полые злые оскалы – Ловят на зубья зеленую кровь, Горько-соленую кровь. Да люби пьет, до зела — Злая скала. 16.III.1918

II. Мертвая зыбь

Там глуб око, там глубоко, там на дне, Там, где оку свет не свет, ни заря, Там, где водоросли белые одне Пальцы-щупальцы тянут не смотря, Где не водится и блестких, ладных рыб, Где не шоркает жесткий, жадный краб, Там, где плоские уступы тупы глыб, Кроя дна скользкий скат, бездонный трап – Там проступят в тусклом фосфора огне То плечо, то рука, то голова. Кто же эти, кто же эти – там на дне? Сорок два их, сорок два, сорок два. Как узнать улыбку милого лица В одинаковом оскале всех губ? Своего не угадавши мертвеца, Каждый – страшен, каждый – труп, каждый – люб. Почему они стоят, все стоят, стоят? Под водой, как живой, колышим ряд. Мертвыми руками шевелят, шевелят, Мертвыми губами говорят. Онемелым ртом послать живым – слабый зов, Ласки рук онемелых им простерть. Кличут, дышат, шепчут, молят – и без слов Внятно: жизнь, любовь. Тихо: спрут, смерть. Чья душа – и не жива, и не мертва – Там не с ними, под водой, в западне? Сорок два их, сорок два их, сорок два – Там – глубоко, там – на дне, там – на дне. 17.III.1918

III. Затишье

Волна вольна. С луною на приволье Целуется, рифмуяся, волна. На взморье, на просторе, на раздолье Купается, качаяся, луна. Луне в лицо бросает искры соли Волна – со дна. Не разобрать вон в том лукавом диске И не запомнить, сколько ни учи, – Скользящие то лунные ли брызги, Светящие морские ли лучи – Так слитны, так неразличимо близки Они в ночи. Луна – волной, волна – луною дышит, Чуть слышимы, колышимы едва, И дали лунной волны в сердца нише Печали струны тронут дожива: Их шлют со дна, всё ласковее, тише, Те – сорок два. 18.III.1918

УКЛАДКА

Укладочка моя спрятанная, Украшенная, Хорошенькая, приглядная – Не страшная. По полю по алому – цветики Лазоревые, Со травы стебельчаты, с ветви – Без корени. Ох, ношенная На плечиках – Полным она полна, полнешенька, В обручиках тугих, в колечках. Уложена, улаженная – И не т олкнется. А щелкнет ключ, а звякнет в скважине – От омкнется. Внутри – горицветы, в лад они Сверкнут искрами, Зерном пересыпятся окатным И бисером. Мои города разваленные Парчами лягут золотными, Пустые дали – Полотнами. Мои петли не зря висели – Те самые Богатые бусы-ожерелья, Пояса мои. Не хлеб, не вино по осени Питье-съеденье, А красное, скользкое, тесано Камение. Кому-то мое приглянется Приданое? Кому достанется, во всем глянце, Оно заново? Тащить на себе укладочку, В пыли, в замети, Забавную загадав загадку – Для памяти: Где шьют по земле по нетовой Пустоцветики? Отгадка: как ни переметывай, А – у Смерти. Загадываю Наудачу: Где плачут, когда я радуюсь, И радуются, когда плачу я? Отгадка: как ни заглядывай, А – у Бога. Ой, дьявола со дна укладки Не трогай. 17.VI.1918

ОБ АНТИХРИСТЕ. Стих не духовный

Без поры, не ко времени, вдоль и поперек неключимых дорог, не знаючи путаюсь, пытаючи своего роду-племени. Много хожено – брошено, отдано, выдано, моего роду-племени не слыхано, не видано. Или д овеку его не найти, без огня по свету мыкаясь, без воды да без пути? Я стучалась к славному, богатому: уж не ты ли мой брат крестовый иль родной? мы ребятами не с тобой ли прятывались по-за хатами? рядились цветами на Троицу, снежками околицу на святках забрасывали, делились яблоками Спасовыми? Говорит богатый: войди, сестрица, будем вместе пить-есть, веселиться. Сладко ест богатый, мягко спит – не лежит к нему душа моя, не лежит. Я наведывалась к бедному-нищему: не с тобой ли, муж, мы одну и ту ж искали сон-траву небоязненно, ворожили, бл азнимы, у болот, за кладб ищами? не с тобой ли мы перелет птичий встречали кличем в тумане, на змеиной поляне? венец принимали от синекосмой тучи, у плакучей ивы по-над омутом? да не наши ли кольца тонут там, в заводи, где было нам плавати? Говорит убогий: войди, подруга, будем вместе жить-тужить, беречься призору, порчи, сглазу да недуга. Шатается бедный, с лица меняется, дрожит – не лежит к нему душа моя, не лежит. Побывала я у книжника-толковника под самый конец: уж не ты ль мне батюшка-отец? не твое ли я рождение? не твоей ли волею во крещении язвенно верой названа – церковника обличение да искушение? Милостив ответ и скор: ты иди, претерпев до конца, заблудшая овца, во двор Пастыря-Отца, на пажити злачные, реки млечные, там пребыть во веки вечные. – Поглядела я – ан и впрямь они там все-то праведные, все смиренные, где уж мне со святые, со блаженные! И свет не свет во света темени нет моего здесь роду-племени. Что над зорькою, по-над вечернею, пробираясь по тернию, в пуще, повстречала я, горькая — кому моего горше, пуще, повстречала удавленника, адова ставленника. Идет, чащей пробирается, озирается, за кустами хоронится, голова, с веревкою на шее, к земле клонится. Говорит – хрипит, как дерево скрипит сухое, внутри пустое: «Ты – Его родил, возлюбил, меня – выплюнул. Он из лона Твоего исходил, я из ямы на Него выглянул, и Брата Пречистого, в любви истовой, целованием ко кресту пригвоздил – потому что Отца-то я больше, чем Брата, любил». И узнала я, глянув заново, себе ровного, брата кровного – встрепенулась, к нему сердцем повернулась, руками обвила, слезами облила, перекрестила и проводила: отчаянная, бродить по-над зорькою в пуще леса, ждать без покаяния Христос-Воскреса, твоего оправдания череда – в день праведного Страшного Суда. Черною полночью, земными

впадинами, буераками да овражками, поступь каменная роет ямины, тяжкими слова падают градинами: «Так любил Его, что стерпеть не мог, что брата моего больше любит Бог, и убил брата чистого – в любви неистовой – потому что я-то Отца больше, чем брата, любил». И метнулась я, и вскинулась – это с мужем я был оразминулась, на грудь припала, накрест поцеловала, и печать проклятого чела – меня сквозь прожгла. На прощаньи, на расставаньи умаливала, уговаривала: жди, душа страшная, отчаянная, нераскаянная, душа Каинова – пока могила вернет, кого схоронила, жди спасения – светопреставления, последнего дня, с ним – меня. На заре на утренней то не облак, тая, белизной слюдяной отметится, не звезда засветится – по полю чистому, росянистому, во своем любезном отечестве идет Сын Человеческий, ко заутреням поспешая, к ранним звонам, стопой благосклонной травки малыя не приминая. А что ни слово из уст канет – то цветик завянет. «Кто любит брата своего больше Меня – тот недостоин Меня. Заповедь новую вам даю: кто душу погубит свою – обретет ее, согрешив ли – Меня помянет – ныне же станет со Мной в раю». Легче душе из тела изойти, чем из сердца гордого молитвенному слову: ты ли – тот, кто должен прийти, или ждать нам другого? И в ответ – кто кому? то ли он – мне, то ли я – ему, Только свет во свет и тьма во тьму: «Еще ли не в житнице пшеница, не в огне плевел? Я жну, где не сеял, собираю, где не рассыпал, зерно чужое сторицей. Мертвые пусть хоронят мертвых, вами же примется царство внутри вас и вне, неимущему дастся, у имущего отнимется, ибо милости хочу, а не жертвы, и блажен, кто соблазнится о Мне». Ужаснулась я, изумилась – да поклонилась обретенному отцу – и всему концу непереносного бремени, своему роду-племени. Допыталась его, чаянного, оказалася – посреди своего двора, супротив креста, что Иудина сестра, жена Каинова, да неужто же, не дай Господи, спаси Господи, дочь Антихриста? Ах, и раскину же я, от моря д оморя, с поля н аполе, тело свое крепкое, живучее – хлебной нивою. Ах, и лягут же мои косы распущены, леса дремучие – дубом, ивою. Ах, и хлынет же кровь моя волн ами полными, рек ами нескорыми, ключами-студенцами, озерами. И уберусь же я красного золота грудами, непочатыми богатыми рудами. И покрасуюсь же я всеми утехами-забавами, птицами, цветами, травами. Мне ли плакати, разубранной – н аподи, миру всему на удивление, Господину моему на утешение! А, да и кину же я всё, что мне любо-дорого, под ноги встречному недругу-ворогу: реки повысушу, хлеба повызноблю, леса повырублю, поля-горы повыброшу – нате, берите, что хотите, кому что ладится, а мне бедной ничего не надобно. Донага раздета, ограблена дочиста, поругана, осмеяна, со свету сжита, по ветру развеяна – пойду я убогая нехоженым путем-дорогою по миру побираться Христовым именем, спасаться крестным знаменьем. Тюрьмы, остроги — мои палаты, цепи, вериги – мои наряды, брань, покоры – мои царские пиры, чужие дворы, заборы – могилы моей красы да силы. Эка что! зато спасу, целым унесу сердце свое, душное, порченое, непоклончивое, незабывчивое, от Антихристова роду-племени – ко Христову святому имени. И по смертном по часе, измаявшись в бесовом согласии, обрадуюсь о моем Спасе я. 15.IV.1918

СТАНСЫ

У двери каменные гости – К нам Смерть и Страх напоследях. И люди – тени, люди – трости На непомерных площадях. Ребячьи руки точно спицы, Голодной птицы стук в окно. Мы скоро скажем: дети, птицы – Да, это было, но давно. Родная, встань, всплесни руками – Ты детям хлеба не дала. Но над зарытой – только камень, На погорелой – лишь зола. Ведь правда нам была дороже Тебя и дома твоего. Неужто правда – дело Божье, А человечье – естество? Нас неготовыми доспели Проговорившие грома. Покров нам – каменные щели, Тяжелоярусы – дома. Мы молча ждем, могилу вырыв, Удару шею обнажа – Как раб на плахе ждет секиры, Как вол на бойне ждет ножа. Как вол на бойне, раб на плахе – Связали нас, зажали рот, И в горьком прахе, в бледном страхе Молчит поэт, и нем народ. Не будет так. Клянусь гробами, Уже раскрытыми для нас: Порабощенные рабами, Мы им споем в последний раз. Споем, что прав державный лапоть, Венцы сегодня свергший ниц, Но завтра – слезы будут капать На сгибы Пушкинских страниц. Споем, что ветхи краски партий, И сквозь поблекшие листы Проступят вечных знаки хартий – Всё те же звезды и цветы. Споем, что слово правды – с нами, Что слова жизни – страшен гнев, Что тот, кто бросил в слово камень – Не оживет, окаменев. На лобном месте, веку злого Лихие вины искупив, Мы верно сдержим наше слово, Не изменив, не отступив. Совьем лирические бредни В созвучий вольных коловерть И кончим ямб, свой ямб последний Прощальной рифмой к слову «смерть». 21-24.VII.1918

СНЕГОВАЯ ВЕЧЕРНЯЯ

1. Эктения

Летучие снега. Луга и тучи – белый саван. Смыл берега, слил в пену кипень жгучий – холодная, слепительная лава. Эй, жизнь не дорога. – повыйти, что ли, в поле, – на воле схватиться силой с метелью поленицей, сестрицей р одною? Холодная, помилуй. Нога в хрустящей, блестящей парче утонет, заслонит гла- за покров кисейно-снеговой, с головой схоронит покой от века нежилой. Разверста ворог дуга — долой со света в бе­- лой тьму утробы, в сугробы спрятан, в богатые, глазето- вые гробы, мглистой пеленой повит, укрыт от ветра исто- вой могилой – Немилая, помилуй. Игрой потешь лихою околесиц, запутай без пути, поза- кружи причудами, повысмей, зашути погудами разного- ­лосиц, заворожи у ведовской межи. В пески пуховые, снег овые зарой – укрой у ледяной доски — от страсти на- ­прасныя, от праздныя напасти, от власти бесстрастныя тоски, от пагубныя боли и от постылой неволи любовныя – Бескровная, помилуй.

2. Прокимен

В немое било стукнув глухо. Ступая тупо в мутной мгле, Идет начетчица-старуха Творить метание земле. Стан перетянет жесткий пояс, Не дрогнет нитка сжатых уст. Лишь выдаст старость, шубой кроясь, Сухих колен морозный хруст. Идет, и вдруг – как вздымет руки, Как грянет оземь черствым лбом, Запричитает по разлуке, Заголосит по неживом, Как завопит в тоске несносной, Твердя святые имена – И вихри вслед размечут космы, Ее седые дьякона. И в смутных светах, в бледных бликах Едва проступят образа, Иконостасов дымноликих Несосветимые глаза. И, чуть завидев строгих очи, Сама от страха не своя – Не то блажит, не то порочит Чужие скорби плачея.

3. Тропарь

Холодно, холодно. Беда ледяная, неминучая настигла, му- чает иглами колотого льда. Долог, холоден путь – лечь под белый полог, отдохнуть. Не вздохнуть, не разомкнуть век заиндевелых. Тело, как чужое, не сгинается, опускается чуть живое на холодную, на белую постель. Белый хмель над ним осыпается – спит, не просыпается, пронзенное снежными копьями, нежными хлопьями занесенное. И не дышится, только слышится – где? когда? талая вода из- подо льда пробивается, собирается в ручьи, и журчит, и бежит – куда? – да к тем же, всё к новым фиалкам лило- вым, подснежникам горько-медовым. То не колкие иглы суставы пронзают, – пронимают землю иголки-тонинки, молодые былинки-травы. Не метели морок слепит нераз- глядно, – цветопадный ворох вишен в апреле. Не старуха седая вопит, убивается – усмехается красота молодая. Не спи, не спи, вставай – По-на лугу Давай дышать, давай Жить на бегу. Тебе и мне – цветы. И ты, и я – Светясь – и я, и ты – Бежим, смеясь. Ай, полна вода Хмельным-хмельна. Да нет, нет да – ну да – Весна-красна.