Туда, где нас нет
Шрифт:
– Постой! – крикнул он, вырывая руку. – Пусть мне дадут мыло «Сэйфгард». Я хочу привести в порядок свои прыщи!
– Я дам тебе мыло «Сэйфгард», – сказал я, оглядываясь, не идет ли милиция, – только пойдем отсюда.
– Нет! – крикнул он. – У меня воспалились прыщи и бубоны! Я не могу идти! Мне поможет только мыло «Сэйфгард»! У меня – самые большие в мире ссадины.
С огромным трудом мне удалось увести его от этой злосчастной витрины. После этого он как-то сразу обмяк и шел за мной послушный, как дитя, время от времени только бормоча что-то о бубонах, из-за которых он теперь
– Из-за бубонов мы с ней не можем пройти в одни двери, – толковал он.
Кажется, он не только был пьян, но еще и накурился какой-то пакости.
В блаженные времена гонений на правду Петя был тесно знаком со многими литераторами. Часть из них с течением времени поняла, в чем смысл жизни, и стала широко известной, другая часть поступила честнее и попросту умерла. Один только Петя был неприкаян и все не мог решить, к кому ему примкнуть. Я так думаю, что он склонялся к компании покойников, поскольку о живых был самого низкого мнения. И самих литераторов и то, что они писали, он неизменно определял одним словом.
– Что вы мне рассказываете про Пригова, – говорил он. – Пригов – говно. И то, что он пишет – тоже говно.
Я и сам Пригова не жаловал, но мне хотелось конкретности.
– Объясни, почему ты так считаешь? – говорил я. – Что именно ты имеешь в виду, какие произведения Пригова?
– Все, – говорил он безапелляционно.
– Ну, что ты читал последнее у него, что тебе не понравилось особенно?
– Мне ничего у него читать не нужно. Я его писания знаю с десяти лет. Уже тогда это была чушь несусветная.
– Мало ли, что он писал в десять лет! Может быть, сейчас он исправился?
– Исправился? Не смеши меня. Ты видел, какая у него безвкусная лысина? Он в лицо мировой литературе плюет этой лысиной! А бороденка – абсолютная бездуховность! Или вот глаза… Это же не глаза, а сплошной постмодерн! Нет, нет, – цедил он, – исправиться Пригов не мог. Единственное, о чем я сейчас жалею, это что не убил его в третьем классе.
Дальше обычно оглашался список литераторов, которых следовало бы уничтожить в третьем классе, а еще лучше – в утробе матери. Исключение Дронов делал только для Солженицына, которого боготворил.
– Исаича надо было убить после «Архипелага», не позже, – говорил он доверительно, схватив за шиворот какого-нибудь знакомого. – Все, что было написано после этого – фигня.
– Ну, почему же? – слабо сопротивлялся пьяненький знакомый. – Почему же только после…
Никогда Дронов не рассуждал о Солженицыне на трезвую голову.
– По-моему, Солженицын неправильно назвал свою книгу мемуаров. По общему тону Исаича ее следовало бы назвать не «Бодался теленок с дубом», а «Бодался дуб с дубом». И текст не оставляет никаких сомнений в том, какой именно дуб победил. А стиль какой? Помнишь, у Довлатова в «Иностранке»? Солженицына спрашивают, как он относится к сексу, а тот отвечает: «Все сие есть блажь заморская, антихристова лжа…»
Он горько сморкался в старый платок, но неистовствовать не прекращал.
– Вы читали, что он пишет о литературе? «Восстановите правду, пишет он, – и восстановится великая русская литература». Ну, вот вам, солженицынская правда
Теперь я, пользуясь его слабым положением, строго отчитывал этого современного Прометея.
– Ну, как тебе не совестно? – говорил я. – Как в твоем уме сочетается Солженицын и какие-то ссадины? Ведь это же оксюморон!
– Прыщи не пройдут! – слабо выкрикнул он, волоча ноги.
Я взял его покрепче под руку, и мы стали спускаться в подземный переход.
– Чего же ты хочешь? – сказал я. – С чем борешься? Ведь эта реклама совсем для других людей делалась, для другой страны.
– Знаю я эту страну, – процедил он, кривя рот. – Страна геев и лесбиянок.
– Ты неправ, – заметил я. – В этой стране можно стать не только геем…
– Но и лесбиянкой! – захохотал он.
– Но и президентом, – докончил я. – Это единственная в мире нация, где людей объединяет общая мечта – разве это плохо?
– Американская мечта! – желчно крикнул он. – Плевал я на вашу мечту! Холифилд с Тайсоном друг другу морду начистили – вот оно, воплощение вашей вонючей мечты. Мечта – это когда один старый, глупый, никому не нужный негр набил морду молодому, глупому, но тоже никому не нужному соплеменнику – вот это и есть их мечта. Да, за это стоило жить и бороться! Вот для чего обживались бескрайние пространства, и была война за независимость!
– Американская культура не исчерпывается Холифилдом и Тайсоном, – оборвал его я. – У них есть еще Мохаммед Али и Шугар Рэй Леонард. А кроме того, Майкл Джексон и Жан Клод Ван Дамм…
Но он уже не слушал меня и не обращал внимание на перечисляемых деятелей культуры. Он сбился с мысли и вдруг забормотал о каких-то похоронах.
– О чем ты, – сказал я. – Какие еще похороны?
– Позавчера умер Леня Ванин, – толковал Петя.
– Кто этот Леня Ванин?
– Поэт. Собственно, как поэт он был говно, зато человек хороший. Жалко, умер. Поэтов хороших сейчас как мух навозных развелось, а хороших людей днем с огнем не сыщешь. Пойдем, помянем покойничка? Он меня на похороны приглашал.
– Как это – приглашал? – я почувствовал, что теряю разум.
– Ну так, еще когда живой был. Сказал, что если я умру первый, он придет ко мне на похороны, А если наоборот, то я чтобы к нему приходил.
– Не знаю, удобно ли выйдет? – засомневался я. – Меня же он не приглашал.
– Так ты же со мной…
И он, взбодрясь, потащил меня на Николо-Архангельское кладбище.
Похороны были бедные, по третьему разряду. Помимо вдовы и нескольких друзей и сослуживцев был еще какой-то третий секретарь правления СП. Он долго говорил о том, какой мощный творческий гений был потушен коварной рукою смерти в самом расцвете и как черным покрывалом скорби покрылась вся многонациональная русская литература. По его словам выходило, что мы если не Пушкина сейчас хороним, то уж как минимум Тютчева. Даже, по-моему, вдова была неприятно удивлена поэтическим масштабом своего покойного мужа. Или, может, мне просто показалось, а на самом деле она просто его не слишком любила.