Тук-тук-тук в ворота рая
Шрифт:
А Стервятник эту перемену в Рыжем прохлопал. Уверовал в непогрешимость Шухарта, после того, как тот его из Зоны безногого выволок.
Артур так и вовсе считал его последним героем, устоявшим на ногах. Заприметила их однажды вместе в "Боржче", когда забежала туда перехватить пару "мартини". Устроилась в тёмном углу за разлапистым фикусом и понаблюдала.
Брат, перегнувшись через стол, что-то горячо втолковывал Рыжему, а тот с равнодушным невозмутимым лицом пережёвывал отбивную. Артур всё говорил, а Рыжий всё пережёвывал и пережёвывал, только иногда что-то односложно отвечая, и я никак не могла
Не может же быть, чтобы Арчи что-то могло понадобиться в Зоне.
Весь мир лежал у его ног, а он о чём-то просил Рэда Шухарта!
Тут в памяти возникла картинка: Дик Нунан, всеобщий друг и приятель, в этом же "Боржче", уже пьяненький, раскрасневшийся, полушутливо-полусерьёзно вещает такому же подогретому Рыжему, что из-за вечных разрушителей порядка как он не будет царствия небесного на земле, и что в несчастье Рыжему более комфортно, чем в каком-либо другом состоянии, а я с любопытством гляжу на Рэда, предвкушая, как он сейчас отбреет Нунана, и Рыжий действительно произносит красочную речь о том, где и в каком виде видал он ихний порядок и ихнее царствие - тоску небесную и скукотищу небесную...
... Я задумчиво пощёлкала зажигалкой - к чему вспомнилось?
– и, отставив недопитый бокал, ушла с неприятной маетой в груди.
Несколько дней я ходила с этой маятой и думала, что надо бы поговорить с братом, да всё не выходило. То меня не было дома, то Артура... то мне вдруг начинало казаться, что затея глупая - слишком многое пришлось бы объяснять, и я не была уверена, что из объяснений выйдет что-либо путное. Не связывайся ты с этим Рыжим, братишка, скажу я Артуру. А давай ты не будешь связываться с ним сама, сестрёнка, ответит мне Артур и будет прав.
В конце недели я наконец решила, что попытка - не пытка, и постучалась к нему. Никто не ответил, но за дверью громко звучала музыка. Я прошла в комнату.
У входа валялись тяжёлые гриндерсы и рюкзак, кожаная куртка была брошена прямо на ковёр.
Артур спал в кресле перед включённым большим телевизором. По MTV шёл какой-то концерт.
Длинные девчачьи ресницы отбрасывали смуглую тень на чистую кожу. У него было сосредоточенное лицо человека, и во сне решающего какую-то сложную задачу.
Я не стала будить Артура, решив, что утро вечера мудреней, только натянула на него свалившийся плед и направилась к выходу.
... Эти назойливые слова, снова и снова ввинчивающиеся в воздух жалобным наждачно-насморочным голосом, которым и петь-то было невозможно, настигли меня у порога.
– Тук-тук-тук в ворота рая, тук-тук-тук в ворота рая, тук-тук-тук в ворота рая...
Я оглянулась. На экране, в центре огромного помоста, сооружённого прямо на стадионе, стоял как гвоздь, небрежно вбитый в доски, щуплый узколицый пожилой мужик в чёрном костюме гробовщика. Глаза его закрывали тёмные очки; буйные, с проседью, волосы дыбились над жёлтым измождённым лицом, на шее хитрым способом была укреплена губная гармоника, к которой желтолицый периодически прикладывался, как пьяница прикладывается к бутылке, извлекая из маленькой продолговатой коробочки пронзительные, разрезающие сердце пополам ноты.
Выглядел мужик хуже некуда, пел как придавленный автомобильным колесом
– Тук-тук-тук в ворота рая...
И мне снова показалось, что вот она, другая жизнь, промелькнула вспышкой в старомодных очках, скатилась - как с горки вниз - по надменно изогнутому носу, подмигнула и затерялась в разноцветном переплетении звуков...
Я дослушала песню в каком-то трансе, всю, до конца - до того момента, когда затихли последние отзвуки, и стадион взорвался радостным рёвом. Потом вышла, плотно закрыв за собой дверь.
Это был последний раз, когда я видела Артура. Ночью он ушёл.
Поутру мы нашли на кухонном столе записку, в которой Артур обещал нам, что "всё будет хорошо".
Чёрт бы побрал это "всё будет хорошо", после которого обычно всё бывает хуже некуда.
Пока папаша, нахмурясь, рассуждал - что, собственно, Артур имел в виду, да какую трёпку он задаст сопляку за подобные штуки, я прислушивалась к взволнованному лепету Диксона, доносившемуся сверху.
Оставив Стервятника с его утренней порцией спиртного, я поднялась наверх. Диксон стоял на балконе и вытянутыми руками странно водил в воздухе.
И тогда я увидела, что его так взволновало.
– Папа!
– слабым голосом позвала я, когда смогла выдавить из себя хоть что-то.
Удивительно, но он меня услышал.
– Господи, что же это за чертовщина?
– бормотал враз побуревший папаша, таращась на вал тумана, накатывающий на старый потёртый Хармонт со стороны Зоны.
Собственно, это был не совсем туман. Это больше было похоже на колючую сахарную вату, в глубь которой засунули тысячи спутанных ёлочных гирлянд. Стена раскинулась по всему горизонту и надвигалась медленно, но неумолимо, как завтрашний день, перемигиваясь нежными радужными огнями.
– Это Зона, что ж ещё?
– ответила я, ничуть не сомневаясь в своих словах.
– Какой-то ублюдок добрался до Золотого Шара. Гад какой-то, которому всё было не так. Теперь везде будет Зона.
Я посмотрела на Диксона и поразилась.
Диксон дирижировал.
Диксон сиял.
Диксон был счастлив.
Наверное, в детстве он любил сахарную вату.
– В подвал?
– раздумчиво проговорил папаша.
– Я не пойду в подвал, папа. Я устала, - ответила я, разглядывая приближающуюся Зону.
– Ну, нет так нет, - неожиданно легко согласился Стервятник.
– Чего мы там не видели, в подвале-то. А здесь - благодать, воздух, птички щебечут...
Я покосилась на него. Папашины веки опали, подбородок обвалился, рожа вдруг стала предельно умиротворённой, как у покойника. Он и вправду слушал птичек.
Я не знала, что принесёт нам полдень. Скорей всего, Хармонт будет сметён с лица земли - девяносто девять процентов. Может, Зона вернёт Диксону здоровье и ясный взгляд, у Стервятника отрастут ноги или русалочий хвост, а я стану бледной долговязой девицей со старой фотографии и начну пописывать стишки - один процент... Одно, пожалуй, было бы для нас хуже всего - если всё останется как прежде. Пожалуй, это было бы отвратительней смерти, и об этих процентах думать не хотелось.