Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
Альфредиссимо отправился засвидетельствовать свое почтение маркизам де Вильякаррильо и де Агиляр. Явившись в ложу, он представил им полный отчет о спорах, которые велись в фойе. Молодой американец оказался приверженцем Вагнера, Тьерри же высказал о последнем суждение, которое, как заметил с улыбкой Альфредиссимо, не могло понравиться ни поклонникам немецкого композитора, ни их противникам.
— Рядом с Гайдном, Моцартом или Бетховеном Вагнер представляется мне мало-музыкальным, — сказал Тьерри. — Для него музыкальная драма выше самой музыки, а театр выше музыкальной драмы.
— А вам не кажется, что как раз это и хорошо?
— Меня гораздо больше интересует сама
XXXVIII
Поспорив на модную тему — о вагнерианстве, группа знакомых между собой зрителей, преимущественно газетчиков, завела разговор о Тьерри. Он находился в ложе маркизы Вильякаррильо, очень серьезный, корректный и нарядный в своем фраке и белом жилете.
Все единодушно сходились на том, что маркиза, сильно декольтированная и увешанная драгоценностями, просто великолепна в своем вечернем туалете.
— И, однако, это уже пожилая женщина, — заметил один недоброжелатель с желчным лицом.
— Вот так пожилая!
— Но ей, вероятно, лет сорок.
— Какое там! От силы тридцать, — возразил Альфредиссимо, не любивший злословить о ближнем, тем более об элегантной и красивой женщине.
— Одета она восхитительно!
— А Тьерри? Видели вы Тьерри? — спросил один из газетчиков.
— Я только что говорил с ним в ложе, — сказал Альфредиссимо.
— Тьерри, как всегда, корчит из себя денди, — проронил бородатый медик-литератор, слывший весьма светским человеком.
— Лучше бы он не заносился, — с присущей ему недоброжелательностью заметил литературный критик Ларрага. — А то получит по заслугам — и конец его дендизму.
— Тьерри молодец. Он один из тех немногих, у кого есть талант, — вмешался Добон, только что спустившийся с галерки.
— Это тебе, наверно, померещилось. Раньше ты был другого мнения, — огрызнулся Ларрага, не выносивший, когда при нем признавали талант за кем-нибудь, кроме него.
— Человек — существо разумное, а не осел только потому, что умеет называть вещи своими именами, — резко отпарировал Добон. — Тьерри сейчас в таком возрасте, когда самое время отведать светской жизни. С годами это у него пройдет. Но за что бы он ни брался, он делает это с размахом.
— Еще бы! У него есть деньги.
— У других их еще больше. Каждому свое. Я сказал бы о Тьерри:
Кто для величия рожден, Не может жить не величаво.— Тьерри считает, что возможность тратить деньги должна быть неотъемлемым правом всякого умного и широкого человека и отнюдь не зависеть от размеров его состояния.
— Именно на этой мысли и основано понятие о щедрости, — вставил Альфредиссимо.
— Одни читают По и Уитмена, слушают Моцарта и Шумана, потому что, имея деньги, могут не скупиться, — продолжал Ларрага. — Другие читают Монтепена{267} и Переса Эскрича, а слушают куплеты, потому что стоит это гроши.
— Не каждый способен раскошелиться, если даже у него водятся деньги, — заметил Добон.
— Все это выдумки, — отозвался Ларрага. — Умение тратить зависит не от склада характера, а от того, сколько у человека денег.
— И от того и от другого. Есть люди, которые, даже обладая богатством Креза,{268} все равно станут скряжничать.
Эта фраза прозвучала прямым намеком на самого Ларрагу, который отличался скупостью.
В это время компания заметила дона Пако Лесеа, спускавшегося с белокурой дамой
Затем дон Пако Лесеа подошел к кружку своих знакомых и, узнав, о чем идет разговор, высказал свое мнение. Дон Пако был романтиком и ставил одаренность на одну доску с деньгами. Из этого социального уравнения следовало, что человек незаурядный ничуть не ниже человека богатого — мысль нелепая и бессмысленная, с точки зрения испанского и, по всей вероятности, любого другого общества.
Дон Пако понимал это, но не хотел сдаваться без боя и признавать, что тонкий вкус и талант не имеют реальной ценности, хотя, казалось, в так называемом избранном обществе они должны были высоко котироваться.
— Талантливые люди заблуждаются, потому что не отдают себе отчет в том, насколько глуп мир, — произнес маркиз де Киньонес, в свою очередь, присоединяясь к беседующим.
— Это уже сказали до в_ас, хоть я и не помню кто, — иронически, словно актер, подающий реплику, заметил Ларрага.
— Зато мы с уверенностью можем утверждать, что уж маркиз-то отдает себе отчет в том, каков мир, — подхватил Добон.
— И этот молодой человек в самом деле влюблен? — осведомился медик-литератор, имея в виду Тьерри.
— А вам известны слова Ларошфуко, {269} — ответил маркиз де Киньонес, — «И en est du veritable amour comme de l’appariti-on des esprits; tout le monde en parle, mais peu de gens en ont vu»? [67]
Фразу эту Киньонес повторял при каждом удобном случае не только за ее остроумие, но также потому, что, цитируя, он мог блеснуть своим французским произношением.
— Мне лично из всех сентенций о любви, которые я вычитал, самой точной показалась мысль Шамфора, {270} утверждавшего, что любовь не что иное, как соприкасание двух эпидерм, — вставил Ларрага.
67
«Истинная любовь похожа на привидения: все о ней говорят, но мало кто ее видел» (франц).
В это время подошел Пепито Веларде, которому не терпелось рассказать две сплетни, услышанные им в зале. В обоих случаях речь шла о Виктории Калатраве, прославившейся своим цинизмом и умом. Как-то раз, повстречавшись с одним известным писателем сомнительного пола, она с ехидством произнесла:
— Видя вас, я вспоминаю крылатые слова басни: «Голове твоей вся красота досталась, зато взамен — лишь пол-тебя осталось». Перефразируя их, скажу так: «Голове твоей вся красота досталась, зато взамен, похоже, пола не осталось».{271}