Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

де Унамуно Мигель

— Ради бога, Хоакин, только не об этом…

— Ладно, поставим точку. Сделай Елену счастливой, и пусть она сделает счастливым тебя. Я вам уже простил…

— Правда?

— Святая правда. Хочу вас простить. Попробую как-нибудь устроить свою жизнь иначе.

— А если я отважусь пригласить тебя на свадьбу от своего…

— И от ее имени, не правда ли?

— Да, и от ее тоже.

— Понимаю. Я приду умножить ваше счастье. Приду непременно.

В день свадьбы Хоакин прислал Авелю в подарок пару великолепных пистолетов с богатой золотой насечкой. Прислал как художнику.

— Он прислал их для того, чтобы ты мог пристрелить меня, когда я тебе надоем, — заметила Елена будущему своему супругу.

— Что ты говоришь, Елена?

— Кто разгадает его мысли! Он всю жизнь что-то замышляет…

«В дни, которые последовали за днем,

когда он сообщил о женитьбе, — записал в своей «Исповеди» Хоакин, — я себя чувствовал так, словно душа моя превратилась в лед. И лед сковывал сердце. Меня сжигали языки ледяного пламени. Я с трудом дышал. Ненависть, холодная ненависть к Елене и в особенности к Авелю каменила меня, холодная ненависть, корни которой обвивали мою душу. Она выросла во мне, эта ненависть, как злой плевел, и корни ее оплели мою душу. Но нет, даже не плевелом была она во мне: она вошла в мою душу, холодная и огромная, как айсберг, или, вернее, моя душа вмерзла в этот айсберг ненависти. И был тот айсберг настолько кристально чистым, что я видел все сквозь его жуткую прозрачность. Я полностью, например, сознавал, что по-своему они совершенно правы, в том смысле по крайней мере, в каком люди понимают свою правоту; я понимал, что никаких прав на нее не имел; что не позволено и невозможно силой расположить к себе женщину; что раз они любят друг друга, они должны пожениться. Но в то же время я очень хорошо ощущал, что это именно я их подвигнул не только на знакомство, но и на любовь; что именно презрение ко мне толкнуло их в объятия друг друга, что решение Елены во многом объяснялось желанием заставить меня пояриться и пострадать, вызвать во мне зависть, унизить меня до Авеля — до удивительного его эгоизма, который никогда не позволял ему взволноваться чужими страданиями. Непроизвольно и незаметно для самого себя он просто не отдавал себе отчета в том, что существовали другие люди. Все мы существовали для него в лучшем случае на правах модели. Он даже и ненавидеть-то не умел — настолько был полон самим собой.

На свадьбе душу мою сжигала ненависть, сердце обратилось в лед, да и весь я был охвачен смертельным страхом в ожидании, что, услышав «да» новобрачных, лед расколется на тысячу кусков, сердце мое разорвется к я паду мертвым или сойду с ума. Я шел на свадьбу, как осужденный — на эшафот. И то, что там произошло со мной, было ужаснее самой смерти; нет, лучше, куда лучше было бы умереть!

Она была прекрасна. Когда она поклонилась мне, я почувствовал, как ледяной клинок — ледяной даже по сравнению со льдом, в который превратилось мое сердце, — пронзил меня; это была ее улыбка, улыбка презрительного сострадания. «Спасибо», — сказала она. Для меня это звучало как «бедный Хоакин!». Что касается Авеля, то даже не знаю, заметил ли он меня. «Я ценю твою жертву», — продолжала она, чтобы хоть что-то сказать еще. «Нет, жертва тут ни при чем, — ответил я, — я сказал, что приду, и пришел. Видишь, я человек здравомыслящий, не мог же я отказать старому моему другу, моему брату». Вероятно, ей показалась забавной эта моя новая и, увы, не слишком-то завидная позиция. Скорее всего я походил там на Каменного гостя.

Церемония приближалась к фатальному моменту, и я считал секунды. «Сейчас для меня все кончится», — говорил я себе. Мне казалось, что сердце мое остановилось. Я услыхал их ясные и отчетливые «да» — ее и его. Произнося «да», она смотрела на меня. Я чувствовал, как холод сковывал меня все сильнее, но я не вздрогнул, не сказал ни слова, будто не слышал ничего такого, что бы меня касалось. И это наполнило все мое существо адским страхом. Я ощутил себя хуже любого чудовища, мне показалось, будто я перестал существовать, будто я окончательно превратился в глыбу льда. Тогда я начал щипать себя, ощупывать, считать пульс. «Но ведь я жив!» — «подумал я.

Не хочу вспоминать все, что произошло в тот день. Они попрощались со мной и уехали в свадебное путешествие — справлять свой медовый месяц. Я погрузился в книги, опыты, занялся пациентами, которых к тому времени у меня появилось достаточно. Умственное раскрепощение, которое принес мне этот удар, уже непоправимый, открытие в себе самом отсутствия души побудили меня искать в научных занятиях не утешения — в утешении я не нуждался, да и не желал его, — но возможности для достижения беспредельных своих честолюбивых замыслов. Я желал славой своего имени затмить поднимающуюся славу Авеля; мои научные открытия, шедевры врачебного искусства, плоды подлинного вдохновения,

должны были затмить холсты Авеля. Пусть однажды Елена поймет, что именно я, медик, такой антипатичный, мог дать ей настоящую славу, а вовсе не он художник. Я погрузился в науку «Мне стало казаться даже, что я начинаю их забывать! Я пожелал сделать из науки наркотик и одновременно стимулирующее средство!»

VI

Вскоре после возвращения молодоженов из свадебного путешествия Авель захворал какой-то непонятной тяжелой болезнью, и тогда позвали Хоакина, чтобы он осмотрел его и взялся лечить.

— Я очень боюсь, Хоакин, — сказала Елена, — всю ночь он бредил и в бреду все время звал тебя.

Хоакин осмотрел своего друга со всевозможным тщанием, а затем, взглянув кузине в глаза, сказал:

— Положение серьезно, но думаю, что спасу его. Вот для меня спасения нет…

— Спаси его! — воскликнула Елена. — Знаешь…

— Я все знаю! — ответил Хоакин и вышел.

Елена подошла к постели мужа, положила ладонь на его пылавший от жара лоб; ее самое колотила лихорадка. «Хоакин, Хоакин! — восклицал в бреду Авель. — Прости нас, прости меня!»

— Успокойся, — прошептала ему на ухо Елена, — успокойся; он приходил осмотреть тебя и сказал, что вылечит… Сказал, чтобы ты успокоился…

— Сказал, что вылечит меня?… — машинально переспросил больной.

Хоакин вернулся домой; его тоже била лихорадка, по это была какая-то леденящая лихорадка. «А что, если он умрет?…» — размышлял он. Хоакин, не раздеваясь, бросился на кровать. В его воспаленном воображении проносились картины того, что произошло бы в случае смерти Авеля: траур Елены, свидания с вдовой, ее угрызения совести и неожиданное открытие, которое она совершит однажды, когда вдруг откроет, кто такой он, Хоакин, какое безысходное отчаяние владеет им и как сильно нуждается он в возмещении утраченного счастья, нуждается в ней, Елене, и как она в конце концов бросится ему в объятия и признает, что тот, другой, был лишь случайной изменой, мимолетным увлечением, минутным капризом кокетки, что на самом деле она всегда любила только его, Хоакина, и никого другого. «Но он не умрет! Я не допущу, чтобы он умер, не должен допустить, здесь поставлена на карту моя честь, и, кроме того… мне нужно, чтобы он жил!..»

При этих словах: «Мне нужно, чтобы он жил!» — душа его затрепетала, как трепещет листва дуба, сотрясаемого бурей.

«То были ужасные дни, дни болезни Авеля, — записывал в своей «Исповеди» Хоакин, — дни, исполненные невыразимых мучений. Жизнь его была в моих руках. Я мог просто оставить его умирать, а моги ускорить его смерть, причем ни одна живая душа не заподозрила бы меня, да я бы и не оставил следов, по которым можно было бы меня уличить. В своей медицинской практике я знавал случаи странных, подозрительных смертей, причины которых освещались для меня трагическим светом последующих событий — например, поспешной свадьбы вдовы и другими подобными фактами. Я начал бороться, как еще никогда не боролся с самим собой — с этой ядовитой гидрой, которая отравляла и омрачала мне жизнь. Здесь были замешаны моя честь врача, честь человека, мое умственное здоровье, мой разум. Я понял, что меня терзают когти подкравшегося безумия; я уже чувствовал его жало, вонзившееся в мое сердце. Но я победил. Я спас Авеля от смерти. Никогда еще не был я так счастлив, так душевно спокоен. Избыток несчастья обернулся к моей же пользе. Успех сделал меня счастливейшим человеком».

— Он… твой муж… вне опасности, — объявил в один прекрасный день Хоакин.

— Спасибо, Хоакин, спасибо тебе, — и она взяла его за руку, которую он оставил в ее ладонях. — Ты даже не подозреваешь, как мы тебе обязаны…

— Вы тоже не знаете, скольким я вам обязан…

— Ради бога, не надо, Хоакин… Теперь, когда мы так тебе признательны, не надо ворошить прошлое…

— Да я и не ворошу его. Я очень обязан вам. Болезнь Авеля многому меня научила…

— Ах, так ты рассматриваешь ее как особо интересный случай!

— Нет, Елена, нет, — только как случай со мной!

— Не понимаю тебя.

— Я и сам не понимаю. Просто я хотел сказать, что борясь эти дни за жизнь твоего мужа…

— Называй его лучше Авелем!

— Хорошо. Так вот, борясь с его болезнью, я одновременно изучал свою. И, глядя на ваше счастье, решил… жениться!

— У тебя есть невеста?

— Нет, пока еще нет, но я решил искать. Мне нужно свое гнездо. Поэтому я хочу жениться. Или ты считаешь Елена, что я не найду женщины, которая бы меня полюбила?