Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

де Унамуно Мигель

— Просто дело идет к старости, сынок, — отвечал Хоакин, — а старость многому научает.

— Вот вчера, например — уж и не знаю, какой вопрос задал ему Хоакинито, — он вдруг расплакался. На глазах у него выступили слезы. Первые слезы, которые я у него видел.

— Похоже что у него что-то не в порядке с сердцем.

— Не может быть!

— Увы, организм твоего отца подточен годами, работой, понятно, что все это, вместо взятое, очень повлияло на работу сердечной мышцы, и однажды, совсем неожиданно…

— Что — совсем неожиданно?

— Это может принести вам,

вернее — всем нам, большие огорчения. Я рад, что подвернулся случай сказать тебе об этом, я уже не раз подумывал… Предупреди мать.

— Теперь понятно. То-то он часто жалуется на усталость, на одышку. Так, значит, это…

— Именно это. Он попросил осмотреть его, но тебе ничего не говорить. Ему требуются полный покой и уход.

И теперь часто случалось так, что, когда портилась погода, Авель не выходил из дому и требовал внука к себе. А это на весь день портило настроение другому деду. «Он хочет отучить его от меня, — размышлял Хоакин, — хочет отнять его любовь, хочет быть первым в его сердце, хочет отомстить за сына. Да, да, все это только из мести, только из мести. Он хочет отнять последнее мое утешение. Он снова становится тем Авелем, который еще в детстве отбивал у меня всех друзей».

А в это время Авель не уставал повторять внучонку, чтобы тот любил своего дедушку Хоакина.

— А я все равно люблю тебя больше, — сказал ему однажды внук.

— Вот уж нехорошо! Ты не должен любить меня больше других: надо всех любить одинаково. Прежде всего папу и маму, а потом дедушек и бабушек, и всех их одинаково. Твой дедушка Хоакин очень хороший, он тебя любит, покупает столько игрушек…

— Ты тоже покупаешь…

— Он рассказывает тебе сказки…

— А я люблю больше твои рисунки, чем его сказки. Ладно, нарисуй-ка мне лучше быка, лошадку и на ней пикадора!

XXXVII

— Послушай, Авель, — торжественно начал Хоакин, когда они как-то остались наедине, — я хочу поговорить с тобой об одной важной, очень важной вещи… Это вопрос жизни и смерти.

— Хочешь поговорить о моей болезни?

— Нет, но если угодно, о своей.

— Твоей?

— Да, моей! Хочу поговорить о нашем внуке. И чтобы не бродить вокруг да около, скажу: прошу, умоляю тебя, уходи отсюда, не возвращайся, забудь нас!

— Я? Да ты с ума сошел, Хоакин? С чего вдруг?

— Ребенок тебя любит больше, чем меня. Это ясно.

Я не знаю, как ты этого добился… и не желаю знать…

— Считай, что я приворожил его или опоил каким-нибудь зельем…

— Не знаю. Ты делаешь для него рисунки — эти проклятые рисунки! — искусно завлекаешь его с помощью своего дьявольского искусства…

— А что ж тут плохого? Нет, Хоакин, ты больной, больной человек!

— Быть может, я и больной человек, но не в этом сейчас дело. Мне уже поздно лечиться. Но если я и в самом деле больной, как ты говоришь, ты должен пожалеть меня. Ведь это ты, Авель, отравил мне детство, ты преследовал меня всю жизнь…

— Я?

— Да, да, ты, и никто другой.

— А я и не подозревал об этом.

— Не притворяйся. Ты всегда меня презирал.

— Послушай, Хоакин,

если ты будешь продолжать, я и в самом деле уйду, потому что ты делаешь мне больно. Ты знаешь лучше всякого другого, что я не из тех, кто способен выслушивать подобные сумасбродные речи. Сходи в психиатрическую лечебницу, подлечись, а пока оставь нас в покое.

— Вспомни, Авель, ты отнял у меня Елену только для того, чтобы унизить меня, оскорбить…

— А разве ты не женился на Антонии?…

— Нет, дело не в этом! Ты женился на Елене, чтобы унизить меня, оскорбить, насмеяться надо мной.

— Ты болен, Хоакин, говорю тебе, ты болен…

— Но ты еще хуже.

— Да, здоровьем я куда хуже. Я знаю, что мне осталось жить совсем недолго.

— Достаточно…

— Значит, ты желаешь моей смерти?

— Нет, Авель, нет, я вовсе не то хотел сказать… — И переходя на жалобно-просительный тон: — Уходи, уезжай отсюда, поселись где-нибудь в другом месте, оставь меня с ним… Не разлучай нас… Ведь тебе остается еще…

— Вот на тот небольшой срок, который мне еще отпущен, оставь меня с ним.

— Нет, ты отравляешь его своим лукавством, отучаешь от меня, учишь презирать меня…

— Ложь, ложь, чистая ложь! Никогда он не слыхал и не услышит от меня ни одного дурного слова о тебе.

— Довольно и того, что ты опутал его своей лестью.

— И ты думаешь, что, если я уйду, перестану его видеть, он станет больше тебя любить? Нет, Хоакин, даже если кто и захотел бы — никогда бы не смог тебя полюбить… Ты отталкиваешь людей…

— Вот видишь, видишь…

— И если ребенок не любит тебя так, как тебе бы хотелось — а тебе хотелось бы, чтобы, кроме тебя, он никого не признавал, — это значит, что он что-то чувствует, чего-то боится…

— Чего он может бояться? — спросил Хоакин, побледнев.

— Заразиться твоей отравленной кровью.

Тогда Хоакин поднялся, бледный, дрожащий, подошел к Авелю и обеими руками, словно двумя когтистыми лапами, схватил его за горло, прорычав:

— Негодяй!

Но ему тут же пришлось разжать пальцы: Авель вскрикнул, схватился руками за грудь и, едва успев прошептать; «Я умираю», испустил дух. Хоакин автоматически поставил диагноз: «Приступ грудной жабы, спасти невозможно, он уже кончился!»

И в этот момент он услыхал голос внука: «Дедушка. Дедушка!»

Хоакин обернулся:

— Кого ты? Какого дедушку? Меня?

И, поскольку ребенок молчал, пораженный увиденным таинством, Хоакин продолжал допытываться:

— Так какого же дедушку? Меня?

— Нет, дедушку Авеля.

— Авеля? Вот он… мертвый. Ты знаешь, что значит — мертвый?

Устроив безгласное тело Авеля в кресле, Хоакин снова повернулся к внуку и замогильным голосом сказал:

— Он умер! И убил его я. Твой дед Каин убил Авеля. Теперь, если хочешь, можешь убить меня. Он хотел похитить тебя у меня, хотел отнять твою любовь. И отнял ее у меня. Это он во всем виноват. — И, зарыдав, добавил: — Он хотел похитить тебя, тебя, единственное утешение, которое еще оставалось несчастному Каину! Неужели Каину ничего не останется? Подойди обними меня.