Туман
Шрифт:
– Все? Что все? — жестко спросила Эухения, делая легкое движение, чтобы подняться,
– Ну, насчет долга.
– Как? — воскликнула племянница, вскочив на ноги. — Что все это значит? Чем вызван ваш визит?
– Я тебе уже говорила, племянница, этот господин желает познакомиться с тобой. И не волнуйся так, пожалуйста.
– Но есть вещи…
– Простите вашу тетушку, сеньорита, — взмолился Аугусто, поднимаясь в свою очередь со стула (одновременно дядя и тетя сделали то же самое), — поверьте, я только хотел познакомиться… Что же касается долга по закладной,
– Да, вы только принесли сюда канарейку через несколько дней после того, как послали мне письмо.
– Правда, я этого не отрицаю.
– Так вот, сеньор, я отвечу на ваше письмо, когда захочу и когда никто не будет меня к этому принуждать, А сейчас мне лучше уйти.
– Прекрасно, великолепно! — воскликнул дон Фермин. — Вот прямота и свобода! Вот женщина будущего! Таких женщин надо завоевать силой, друг Перес, силой!
– Сеньорита! — умоляюще произнес Аугусто, подходя ближе.
– Вы правы, помиримся, — сказала Эухения и дала ему на прощанье руку, такую же белую и холодную, как раньше — как снег.
Когда она повернулась к нему спиной и ее глаза, источники таинственного духовного света, исчезли, Аугусто почувствовал, что огненная волна снова прошла по его телу; сердце тревожно стучало в груди, а голова, казалось, вот-вот лопнет.
– Вам дурно? — спросил дон Фермин.
– Что за девчонка, Боже мой, что за девчонка! — воскликнула донья Эрмелинда.
– Восхитительна! Великолепна! Героиня! Настоящая женщина! —говорил Аугусто.
– И я так думаю! — добавил дядя. А тетка повторила:
– Простите, дон Аугусто, простите, эта девчонка — настоящая колючка. Кто бы мог подумать!
– Но я в восхищении, сеньора, в восхищении. Твердость и независимость ее характера — я-то ими не обладаю — меня больше всего пленяют. Она, она и только она — та женщина, которая мне нужна.
– Да, сеньор Перес, — провозгласил анархист, —: .Эухения — женщина будущего!
– А я? — спросила донья Эрмелинда.
– Ты? Ты женщина прошлого! Говорю вам, Эухения — женщина будущего. Не зря она слушала меня целыми днями, когда я рассказывал ей про общество грядущего и будущую женщину; не зря я внушал ей освободительные идеи анархизма… только без бомб.
– Я думаю— сказала с досадой тетка, — что она способна и бомбы кидать!
– Пусть даже бомбы… — вставил Аугусто.
– Нет, нет, уж это лишнее! — сказал дядя.
– А какая разница?
– Дон Аугусто! Дон Аугусто!
– Я считаю, — добавила тетка, — что вы не должны отказываться от своих намерений из-за всего случившегося.
– Ни в коем случае! Теперь она мне кажется еще достойней.
– Покорите же ее! Мы на вашей стороне, вы можете приходить сюда, когда вам вздумается, хочет того Эухения или нет.
– Но, Эрмелинда, ведь она те не выразила неудовольствия по поводу визитов дона Аугусто! Надо покорить ее силой, друг мой, силой! Вы познаете ее и поймете, какого она закала. Она настоящая женщина, дон Аугусто, и ее надо брать силой,
– Да, но…
– Все ясно. Боритесь, мой друг, боритесь!
– Вы правы, конечно. А теперь — до свидания! Ден Фермин, отозвав Аугусто в сторону, сказал:
– Я забыл предупредить вас: когда будете писать Эухении, пишите в ее имени «хоту», а не «хе», и в «дель Арко» — «к».
– А почему?
– Потому что, пока не пришел счастливый для человечества день, когда эсперанто станет единственным языком — одним для всего человечества, — следует писать по-испански с фонетической орфографией. И долой букву «аче»! «Аче» — это абсурд, это абсурд, это реакция, самовластье, средние века, отсталость. Долой «аче»!
– Вы еще и фонетист?
– Еще? Почему еще?
– Кроме анархии и эсперанто, еще фонетика…
– Это все одно, сеньор. Анархизм, эсперантизм, спиритизм, вегетарианизм, фонетизм… все , одно! Долой самовластие! Долой многоязычие! Долой «аче»! Прощайте!
Они простились, и Аугусто вышел на улицу, почувствовав облегчение и даже некоторое удовлетворение. Он и не предполагал, что будет в таком душевном состоянии. Облик Эухении, как она предстала перед ним при первой встрече вблизи и в спокойной обстановке, не причинил ему страданий, но, напротив, вызвал у него еще больше пыла и воодушевления. Мир казался ему шире, воздух чище, небо светлее. Все было так, как будто он впервые дышит полной грудью. В самой глубине души ему пел голос матери: «Женись!» Почти все встречные женщины казались ему красивыми, многие — прекрасными, и ни одна не показалась уродливой, Мир словно озарился для него новым, загадочным светом от двух невидимых звезд, сверкавших где-то далеко за голубым небосводом. Он начинал познавать мир. И Аугусто почему-то стал думать о том, что обычное смешение плотского греха с грехопадением наших прародителей, отведавших плод с дерева познания добра и зла, имеет глубинный смысл.
И он принялся обдумывать теорию дона Фермина о возможности познания.
Когда Аугусто пришел домой, навстречу ему выбежал Орфей; он взял щенка на руки, приласкал и сказал: «Сегодня мы начинаем новую жизнь, Орфей. Ты не чувствуешь, что мир стал просторней, воздух чище, а небо светлее? Ах, если б ты ее видел, если б ты знал ее!.. Тебе стало бы горько, что ты всего лишь собака, как горько мне, что я всего лишь человек. Скажи мне, Орфей, откуда у собак знание, если вы не грешите, если ваше познание вообще не грех? Познание, не являющееся грехом, это не познание, оно не рационально».
Подавая обед, верная Лидувина пристально взглянула на него.
– Что ты так смотришь? — спросил Аугусто.
– Вы как будто изменились.
– С чего ты решила?
– У вас другое лицо.
– Тебе так кажется?
– Ей-Богу. Вы что, уже уладили дело с пианисткой?
– Лидувина! Лидувина!
– Не буду, сеньорите, не буду. Но меня так волнует ваше счастье!
– Кто знает, что такое счастье?
– Ваша правда.
И оба они посмотрели на пол, как будто под ним была скрыта тайна счастья.