Туман
Шрифт:
IX
На следующий день о том же говорила Эухения с молодым человеком в тесной каморке привратницы, которая деликатно вышла подышать свежим воздухом у подъезда.
– Пора это прекратить, Маурисио, — говорила Эухения, — так больше продолжаться не может, особенно после вчерашнего визита.
– Так ты же сказала, — отвечал Маурисио, — что этот твой поклонник какой-то нудный тип, да еще вроде блаженного.
– Все так и есть, но он богат, и тетка не оставит меня в покое. Конечно, мне не хочется никого огорчать, но и
– Выгони его!
– Откуда? Из дома моих родственников? А если они етого не желают?
– Не обращай на него внимания,
– Да я не обращаю и обращать не собираюсь, только боюсь, этот дурачок будет приходить в то время, когда я дома. Ты же понимаешь, запираться у себя в комнате и отказываться выходить к нему — это не поможет; хоть он и не будет со мной встречаться, но станет изображать молчаливого страдальца.
– Пусть себе изображает.
– Не умею отказывать попрошайкам — никаким, а уж особенно тем, кто просит милостыню глазами. Если б ты видел, какие взгляды он на меня бросает!
– Его взгляды тебя трогают?
– Стесняют. И чего тут скрывать? Да, трогают.
– Боишься?
– Не говори глупостей! Я ничего не боюсь. Для меня никого не существует, кроме тебя.
– Я знаю, — сказал убежденно Маурисио, положил руку на колено Эухении и не стал ее убирать.
– Пора уже тебе решиться, Маурисио.
– На что решиться, любовь моя?
– Как это на что? Будто ты не знаешь?. Пора нам наконец пожениться!
– А на что мы будем жить?
– На мои заработки, пока не станешь зарабатывать ?ы сам.
– На твои заработки?
– Да, на заработки от ненавистной музыки!
– На твои деньги? Вот уж это нет! Никогда! Никогда! Все, что угодно, только не на твои заработки! Я стану искать работу, стану искать, а пока подождем…
– Подождем, подождем… а годы-то идут! — воскликнула Эухения, стуча каблучком об пол, каблучком той самой ноги; на которой покоилась рука Маурисио.
А он, почувствовав это, снял руку с коленки, но только для того, чтобы обнять Эухению за шею и поиграть одной из серег. Девушка не стала ему мешать.
– Послушай, Эухения, для забавы ты можешь разок-другой сделать глазки этому сопляку,
– Маурисио!
– Ты права, не сердись, любовь моя! — И «н притянул к себе голову Эухении, нашел ее губы и, закрыв глаза, припал к ним долгим, влажным поцелуем.
– Маурисио!
Он ноцеловал ее глаза.
– Так больше продолжаться не может, Маурисио!
– Почему? Разве бывает лучше, чем сейчас?. Ведь нам никогда лучше не будет.
– Говорю тебе, так больше продолжаться не может, Ты должен найти работу. Я ненавижу музыку.
Она, бедняжка, смутно чувствовала, не отдавая себе в том отчета, что музыка — это вечная подготовка, подготовка к победе, которой никогда не будет, вечная дорога, не кончающаяся никогда. Ей опротивела музыка.
– Я буду искать работу, Эухения, буду искать работу.
– Ты всегда говоришь одно и то же, но ничего на меняется.
– Ты так думаешь?
– Нет, я знаю,
– Это ты так думаешь…
– Да, да, я хорошо знаю, о чем говорю, И повторяю тебе, у меня нет никакого желания видеть умоляющие глаза дона Аугусто, глаза голодной собаки…
– Что за сравнение, деточка!
– А сейчас, — она поднялась и отвела его руку, — выйди для успокоения на воздух. Тебе это очень нужно!)
– Эухения! Эухения! — прошептал он прерывистым лихорадочным голосом ей на ухо.-^ Если бы ты меня любила…
– Кому надо поучиться любить, так это тебе, Маурисио. Любить — и заодно быть мужчиной! Ищи работу и решайся быстрее: если не найдешь, работать буду я; но решай скорее, иначе…
– Что иначе?
– Ничего! Но с этим надо покончить!
И, не дав ему ответить, она вышла из каморки. Поравнявшись с привратницей, Эухения сказала:
– Ваш племянник остался там, сеньора Марта, скажите ему, чтобы он наконец решился.
И Эухения, высоко подняв голову, вышла на улицу. А там шарманка визгливо играла залихватскую польку. «Ужас! Ужас! Ужас!» — проговорила девушка и не пошла, а почти побежала по улице.
X
На следующий день, после визита к Эухении, в тот же самый час, когда она в каморке подгоняла своего ленивого обожателя, Аугусто, которому надо было с кем-то поделиться, направился в казино повидать Виктора.
Другим, совсем другим человеком чувствовал себя Аугусто, как будто явившийся пред ним образ сильной женщины — а глаза Эухении излучали силу — перевернул всю его душу, как плуг землю, и открыл в нем скрытый доселе источник. Он тверже ступал по земле, он дышал свободнее.
«У меня появилась цель, направление в жизни, — говорил он себе, — завоевать эту девушку или дать ей завоевать меня. А это одно и то же. В любви все равно: быть победителем или побежденным. Хотя нет! Нет! Сейчас быть побежденным — значит уступить другому. Да, другому, потому что, без сомнения, есть другой. Другой? А кто этот другой? Быть может, другой — это тоже я? Я поклонник, искатель, а другой… другой, как мне кажется, уже не поклонник и не искатель, он не добивается и не ищет, он уже нашел. Конечно, нашел не более, чем любовь прелестной Эухении. Не более?..»
Женское тело, излучавшее свежесть, здоровье и радость, промелькнуло рядом и, прервав его монолог, увлекло Аугусто за собою. Почти машинально он следовал за женщиной, за этим телом, продолжая рассуждать.
«Какая красивая! Эта, и та тоже, и другая. А тот, другой, наверное, не добивается и не ищет, а его добиваются н ищут. Возможно, он ее и не стоит… Но что за прелесть эта девочка! Откуда взяла она такие глаза? Почти как у Эухении! Как сладко, наверное, забыть о жизни и смерти в ее объятьях! Покачиваться в ее объятьях, как на теплых волнах! Другой! Но другой — это не возлюбленный Эухении, не тот, кого она любит, другой — это я. Да, другой — это я, я!»