Туман
Шрифт:
– Послушайте, дон Мигель, не ошибаетесь ли вы? Быть может, происходит совершенно противоположное тому, что вы думаете и говорите?
– Что — противоположное? — спросил я с тревогой, видя, что он обретает самостоятельность.
– А может быть, мой дорогой дон Мигель, вовсе не я, а вы — вымышленный персонаж, которого нет в действительности, этот ни живой, ни мертвый… Может быть, вы всего лишь предлог для того, чтобы моя история стала известна миру…
– Этого только не хватало! — запротестовал я не слишком уверенно.
– Не горячитесь так,
– Сомнение? — перебил я его. — Да я совершенно уверен, что ты не существуешь вне моего румана .
– Тогда не обижайтесь, если я, в свою очередь, усомнюсь в вашем существовании, а не в своем. Давайте рассудим, разве не вы повторяли много раз, что Дон Кихот и Санчо гораздо реальнее Сервантеса?
– Не отрицаю, но это было, сказано в ином смысле..
– Не будем спорить о смысле, поговорим о другом. Когда спящий человек лежит без движения в постели И видит сон, что реальнее: он как грезящее сознание или его сон?
– А если он видит во сне свое существование, самого себя?
– В таком случае я вас спрашиваю, дон Мигель, как существует человек: как спящий, который грезит, или как нечто, увиденное им самим во сне? Заметьте, кстати, что, затеяв со мной спор, вы признаете тем самым мое независимое существование.
– Ну нет уж! — ответил я с горячностью. — Мне просто необходимо спорить, без споров и противоречий я жить не могу. И когда мне не с кем поспорить, я придумываю себе оппонента. Мои монологи — всегда диалоги.
– И, наверное, диалоги, написанные вами, — это монологи?
– Может быть. Но я говорю и повторяю, ты не существуешь вне меня.
– А я все же хочу убедить вас, что это вы не существуете вне моего сознания и сознания других ваших персонажей, которых, по вашему мнению, вы выдумали. Не сомневаюсь, со мной согласятся и дон Авито Карраскаль, и великий дон Фульхенсио,
– Не упоминай этого…
– Хорошо, не буду, и вы тоже не оскорбляйте его, Скажите лучше, что вы думаете о моем самоубийстве?
– Повторяю, что ты не существуешь вне моего румана и потому не должен, да и не можешь делать ничего, кроме того, что я пожелаю, а я как раз не желаю, чтобы ты кончал с собой. Значит, нечего и говорить о самоубийстве. Я все сказал!
– Желаю, не желаю — это так по-испански, дон Мигель, и так невежливо. Кроме того, даже если принять вашу странную теорию, будто я на самом деле не существую, а вы существуете, будто я всего лишь выдуманный персонаж, плод романической, или руманической , вашей фантазии, даже в этом случае я не обязан подчиняться вашему желанию, вашему капризу. Ведь так называемые вымышленные существа тоже имеют свою внутреннюю логику.
– Да, да, слыхали и мы эти песенки.
– Романист, драматург не могут поступать абсолютно произвольно с вымышленными героями; по законам искусства, вымышленный персонаж не может поступить так,
– От романического персонажа. Возможно.
– Стало быть?
– Но персонаж руманический …
– Оставим эти шутки, они меня оскорбляют, задевают за живое. По моей воле, как я считаю, или по вашей, как считаете вы, но я все-таки наделен своим характером, образом жизни, внутренней логикой, и эта логика требует, чтобы я покончил с собой.
– Это ты так считаешь, но ты ошибаешься!
– Почему ошибаюсь? В чем ошибаюсь? Покажите, в чем моя ошибка. Поскольку самая трудная наука — это самопознание, я, весьма возможно, ошибаюсь, и вовсе не самоубийство — самое логическое завершение моих несчастий, но докажите это. Конечно, дон Мигель, познать самого себя трудно, но не менее трудно, мне кажется, познать…
– Что именно? — спросил я.
Он посмотрел на меня с загадочной и лукавой усмешкой и медленно произнес:
– Трудно познать самого себя, но еще труднее романисту или драматургу познать героев, которых он выдумывает или считает, будто выдумывает.
Выходки Аугусто внушали мне тревогу, и я начал терять терпение.
– Я стою на своем, —добавил он, —пусть вы дали мне. бытие, вымышленное бытие, все равно вы не можете просто так, по своему желанию и произволу, как вы говорите, помешать моему самоубийству.
– Довольно! Хватит! —ударил я кулаком по столику — Замолчи! Я не желаю больше выслушивать такие дерзости! Да еще от моего собственного создания! Раз уж ты меня взбесил и, кроме того, я не знаю, что с тобой делать, я решаю так: ты не покончишь самоубийством, но я убью тебя. Ты умрешь, и очень скоро! Очень скоро!
– Как? — вздрогнул Аугусто. — Вы позволите мне умереть, заставите меня умереть, вы убьете меня?
– Да, я сделаю так, что ты умрешь!
– Ни за что! Никогда! Никогда! —крикнул он.
– Ах, так! — сказал я, глядя на него с жалостью и гневом. — Ты готов был убить себя сам, но не хочешь, чтобы я тебя убил? Ты хотел лишить себя жизни, но сопротивляешься моему желанию отнять ее у тебя? .
– Но это не одно и то же.
– Согласен, я слышал несколько аналогичных историй. Например, о человеке, который вышел ночью из дому с револьвером, чтобы покончить с собой. На него напали воры, он защищался, убил одного, остальные бежали, и, когда он увидел, что купил себе жизнь ценой жизни другого, у него пропала охота стреляться.
– Это понятно, — заметил Аугусто, — ему надо было кого-нибудь лишить жизни, убить человека. И когда он убил другого, зачем было убивать себя? Большинство самоубийц — это неудавшиеся убийцы; они убивают себя из-за того, что им недостает мужества убить других…
– Aгa! Мне понятна твоя мысль, Аугусто! Ты хочешь сказать, что, если б у тебя хватило мужества убить Эухению, или Маурисио, или их обоих, ты не думал бы о caмоубийстве?
– Да нет, вовсе не их!
– Кого же тогда?
– Вас! — И он посмотрел мне в глаза.