Туман
Шрифт:
– Здравствуйте, Светлана Александровна! Вы что-то хотели?
– У тебя сегодня нет дежурства? – поинтересовалась мать Максима.
Мила тихонько рассмеялась и ответила:
– У меня уже давно нет дежурств. Просто, сегодня плавающий выходной.
– У-у, – расстроилась Зиновьева, и бодренько уточнила: – А в город, случайно, не собираешься, просто так?
Вопрос Светланы Александровны был не совсем традиционным для обитателей этого дома. Все необходимые закупки делались в рабочее время, а просто так мотаться в город и тратить время на дорогу за какой-нибудь мелочью, было не принято. В конце концов, можно было позвонить Максиму и заказать то, что нужно. Значит, соседка
Добротова немного смутилась, но больше не вопросом, а случайным совпадением.
– Вы, Светлана Александровна, как всевидящее око, – сказала Мила с лёгким восторгом, – я как раз затеяла стирку и смотрю, порошка в доме ни грамма не осталась. Петя поздно вернётся, а целая гора накопилась грязного белья. Когда я ещё за него возьмусь? Поеду. И, буквально, сейчас. Автобус через сорок минут.
– Мила, дорогая, купи мне пол кило говяжьего фарша, хочу на вечер Максиму пельмени налепить, – раскрыла свой секрет Светлана Александровна.
Добротова очень трепетно ценила, что соседи из первой квартиры называли её Милой, и любила их за это. Когда-то давным-давно, ещё в школе, её так сокращённо назвал один мальчик; ей это созвучие ужасно понравилось и с тех пор, она представлялась всем только Милой. Если не брать во внимание людей посторонних, то из близких людей, Людой её упорно называл только муж Пётр (как мы уже знаем). И когда он вставлял в имя несносную букву «к», Миле становилось совсем неприятно, как будто гвоздём проводили по стеклу.
– Обязательно куплю, – пообещала она Зиновьевой и ушла к себе.
На этом пока и оставим двух женщин за их домашними делами и посетим второй подъезд малолюдного старого дома. Здесь обстановка была совсем замкнутой и мертвецки тихой по сравнению с соседним подъездом. Двери трёх оставшихся жилых квартир открывались редко и никогда не хлопали, словно боялись привлечь к себе хоть малейшее внимание. Даже дневное освещение на лестнице казалось здесь более тусклым, хотя окошко над пролётом между этажами было точно такое же, как и в первом подъезде.
И, пожалуй, начнём знакомство с первого этажа, с квартиры номер одиннадцать, дверь которой находилась строго напротив первых трех дощатых входных ступенек. Там жила одинокая баба Паня. Хочется сразу заметить, что все три жильца этого подъезда были людьми одинокими, но остановимся пока на бабе Пане. Может быть, по документам её звали Пашей или как-нибудь ещё, но паспорт видели, возможно, только почтальоны, приносившие пенсию, а больше и некому. Так что, ни полного имени, ни её отчества, ни фамилии никто из соседей не знал. Для всех она была просто бабой Паней. Уже невысокая от преклонного возраста и чуть кругловатая в своей сутулости старушка, была похожая на обугленный пирожок, потому что всегда носила только чёрные одежды: будь то сарафан, похожий больше на робу, или мешковатое платье, которое было на два размера больше нужного. Зимой на ней всегда была накинута телогрейка, из-под которой свисала грубая тёмная юбка, прикрывающая валенки до калош.
Баба Паня, родители Жмыхова и, наверное, ещё Светлана Зиновьева были первыми аборигенами, заселившимися в этот дом. Заезжала в эту квартиру Паня не одна, а с маленьким сыном, но вот уже больше тридцати лет она живёт здесь одна, с тех пор как похоронила своё чадо. Её ненаглядный ангел прервал свой полёт в самом расцвете сил, в возрасте двадцати пяти лет. По жуткой случайности, когда электрички ходили очень редко, и на узеньких платформах создавалась ужасная давка, толпа нечаянно сбросила его под колёса поезда на одной из пригородных станций, где он в совхозе работал электриком. С тех пор она облачилась в траур и никогда не
Говорят, время лечит, а некоторым даёт мудрые советы, …и это – сущая правда. Хоть Паня мгновенно и постарела в своём горе, и её дальнейший облик почти не менялся, но она приняла для себя верные условия своего дальнейшего существования. Не стремясь, во что бы то ни стало, поскорее соединиться со своим сыном на небесах, она превратила его в настоящего ангела на земле и поселила его, как божество, в своей душе и сердце. Она каждое утро просыпается со своим Ванечкой, днём вместе с ним делает кое-какие дела, вечером смотрит телевизор со своим божеством и засыпает, никогда не забывая желать ему спокойной ночи. Кто-то подумает, что это помешательство, но ничего подобного. Баба Паня нормальная во всех отношениях старушка восьмидесяти лет, с крепким разумом, правда, она зачастую ворчливая и чем-то недовольная, но иногда охотная до разговоров и, случается даже, острая на язык. Может зацепить так, что мало не покажется.
В комнате бабы Пани на угловой полочке стоят неизменные иконы, рядом тонкие свечи, на старом комоде лежит молитвенник и библия. Собираясь силами, она два раза в месяц отправляется в церковь, но за тридцать лет так и не смогла подавить в себе сомнения и неуверенность, ощущая себя неспособной ученицей в этой духовной грамоте. Батюшка много раз проводил с ней монотонные беседы с разъяснениями, но до сердца его слова о Спасителе не доходили, потому что оно было занято. «А что, разве я не верю в Бога? – спрашивала себя Паня и тут же отвечала: – Конечно, верю. А как иначе? А, может быть, вера в Бога, рождённая горем, и не нуждается в религии, – думала Паня, но всё равно продолжала ходить в церковь.
Особой дружбы баба Паня ни с кем из соседей не заводила. На равных общается со Светкой Зиновьевой, поскольку живут бок о бок уже тысячу лет, не плохо ладит с Людкой Добротовой, потому что от той гадости никакой не ждёшь, и с симпатией относится к Валентину, который проживает на втором этаже над ней. Но об этом мужчине пойдёт свой отдельный разговор, а пока, баба Паня навалила из шкафов на кровать, словно угольную насыпь, все свои одежды и выбирала подходящие тёплые вещи для наступающего прохладного сезона. Не будем её отвлекать и поднимемся на второй этаж.
Цифра тринадцать на двери всегда вызывает неприятные ощущения, и даже если кому-то, по какой-то причине следует войти в эту дверь, то он, по крайней мере, не спешит этого делать. Что это? Инстинкт самосохранения, привитый древним суеверием? Тогда и мы не станем торопиться. Хочется взять маленькую паузу и отвлечь себя каким-нибудь произвольным свободным размышлением. Ну, например: кто сказал, что любовь надо заслужить или завоевать? Наверное, военный, который привык к тяготам и которому просто так ничего не даётся, даже отпуск. Возможно, какая-нибудь актриса или, допустим, продавец цветов возразит ему тут же и скажет, что от любви порой невозможно сбежать, куда уж гонятся за ней, – какое-то странное и бессмысленное дело. Кто-то сравнивает любовь с воздухом, отмеряя её долгожданными глубокими вдохами, от которых кружится голова. Кто-то считает её незримым пламенем в человеческой груди, готовым в любой момент вырваться наружу и растопить любые льды. Так или иначе, всё это поэтично, красиво, романтично и изящно, и будут слагаться песни о любви из века в век, как о непостижимом явлении. Но что делать с теми, кому любовь вообще не нужна? Кто тщательно разобрался в возможностях своей души, проанализировал объём своих эмоций, чувств и понял, что для другого человека, их тратить не стоит. Но этот человек боится даже задуматься, в чём тогда вообще смысл жизни.