Турецкая романтическая повесть
Шрифт:
Вернулся я, забрал деньги, сунул себе за пазуху, тронул мула. Слышу за спиной голос Джано:
— Помни одно! Раз спугнешь, потом вовек не приручишь. Дикие козы, они ласку любят!
Доехал до водопада. Слышу — внизу женщина песню поет:
У базара рядами дома, дома. Ах, с базара идет любовь сама…Привязал я мула к дереву, взобрался на скалу, вниз смотрю. Сидит на траве Джемо, на коленях у нее коза. Джемо руками шерсть ей перебирает, блох ищет и песней заливается.
АмулетСел я под дерево, вынул из сумы свою зурну, и полилась по горам протяжная пастушья песня. Замолчала Джемо. Повернула голову, на меня глядит. И коза шею вытянула, уши навострила. Обняла ее Джемо за шею, и замерли обе — слушают. А я меж тем из последних сил стараюсь, весь огонь своего сердца в песню вкладываю. Отродясь так горестно, так сладко не игрывал. Послушать, так грудь от тоски разорвется.
Встала коза с хозяйкиных коленей и пошла потихоньку прямо на звуки зурны. На скалу вскарабкалась, остановилась. То на меня посмотрит, то на Джемо, вроде зовет ее. Потом подошла ко мне, к ногам моим легла.
Как увидел я, что и Джемо в гору карабкается, так у меня сердце птицей и встрепенулось. Еще жалостливей заиграл. Джемо тихонько приблизилась, рядом с козой села.
Смотрит на меня в упор, глаза влажные, блестят звездами. И нежность в них, и покорность.
Отложил я зурну. А кругом нас и земля, и воздух, и горы, и реки, и леса, и поля — все звенит еще той жаркой песней, и чую я, сердце мое с сердцем девушки в лад бьется.
Протянул я к ней руку, погладил ее по шелковым волосам. Закрыла она глаза, потерлась щекой о мою ладонь, губами к ней потянулась. Достаю я из сумы подвески на голову с золотыми монетками да колокольчиками. Только собрался примерить ей к волосам, в сорок косичек заплетенным, вдруг — шлеп на землю! Что-то меня в бок кольнуло. Что такое? Оказывается, это коза меня от ревности рогами пырять задумала.
Пока я очухался да на ноги поднялся, Джемо уже вспорхнула и убежала. Только смех ее серебристый вдали по горам рассыпается. Я за ней вдогонку. Бегу, подвески в руках на каждом шагу позвякивают. Послушать — скажешь, породистый скакун скачет. А посмотреть со стороны — гончая за дичью припустила. Девушка впереди мелькает, прыгает по камням легче газели. На вершине остановилась, оглянулась. Увидела, как я гонюсь за ней, залилась смехом пуще прежнего. Потом прокричала своей козе: «Хо, Джейлан!» — и скрылась за скалой.
Тут обуял меня страх, что потеряю ее навеки. Не помня себя, полез я на скалу, как на приступ. Одним махом вверх вскарабкался. Оглядываюсь — впереди зеленая полянка, горами зажатая. В глубине полянки, в тени горного кедра, маячит черным глазом вход в пещеру, а перед ним Джемо лежит, на руку оперлась, от бега дышит тяжело. Умерил я свою прыть, подхожу к ней тихонько. Она свои звезды черные зажгла, от меня не отрывает. Гляжу я в них, а их словно туманом заволокло в ненастный день.
Остановился я возле нее. Дрогнула она всем телом, словно бежать по привычке собралась, однако с места так и не тронулась. Ждет меня, ноздри раздуваются. Застыл я над ней, как орел застывает
Поднял я ее на руки, отнес в пещеру, пол там весь желтыми цветами усыпан. Положил ее на этот живой ковер — заскрипели цветы под моими коленями…
Въезжаю я на мельничный двор, позади меня Джемо сидит. Увидел нас Джано-ага, засмеялся, головой закачал.
— Так оно и бывает, нежданный камень голову разбивает. И как это ты ее с козой разлучил? Слава творцу, не перевелись еще джигиты.
Снял я Джемо с мула. Подошла она, опустив глаза, к отцу, руку ему поцеловала. У старика слезы на глазах заблестели. Погладил он дочку по голове, рука на колокольчик наткнулась.
— И ты, козочка, до ошейника с колокольчиком дожила, — говорит.
Прижал ее к груди, смотрит на меня ласково эдак, как на сына родного.
— Среди горных коз она выросла, Мемо, — говорит. — По хозяйству управляться никто ее не учил. Ни тесто замесить, ни йогурт заквасить не умеет. Да ей отродясь и отведать не привелось никаких разносолов. Как от молока оторвали, только и ела, что тутовую пастилу, сушеные абрикосы да грецкие орехи. Ну, да уж как-нибудь.
— О том не печалься, Джано-ага! Говорят же: жена в доме мужа всему обучится.
Достаю из-за пазухи кошель с деньгами.
— Возьми калым, благослови нас!
Взял он кошель, подкинул в воздухе.
— Коли дочку бить-обижать не будешь, тогда благословлю.
К Джемо обернулся:
— А ты поди нацеди нам шербету.
Вошли мы в дом. Джано деньги в шкаф убрал, достает оттуда кинжал с точеной рукояткой.
— Этот кинжал отец мне завещал. Будь у меня сын, я бы ему передал. Не послал мне всевышний сына. А мне теперь и горя мало, ты будешь мне сыном. Состарился Джано, ни к чему ему эта игрушка, а тебе она в самый раз будет, в черный день свою службу сослужит.
Поцеловал он клинок, мне передал. И я поцеловал, на голову положил. Потом обнялись мы с ним крепко, выпили розового шербету на маке. Так и скрепили родство.
Поутру повез я Джемо к себе. Перед въездом в деревню соскочил я с мула, под уздцы его взял. Поглядел на Джемо — сидит в седле как влитая.
Завидели нас деревенские женщины и девушки, все враз всполошились, закудахтали, на крыши высыпали, глаза на нас вытаращили.
Иду я, в душе ругаю себя последними словами. И как это я, осел, не додумался до вечера повременить? Ведь любому ясно: они из ревности языки распустят, Джемо начнут честить.
Подъезжаем к дому — на крыше тетка стоит, лицо от злости перекошено. Так и впилась глазами в Джемо. Что, мол, за краля такая едет, кто это оказался краше Кезбан, и Хазал, и Зино, и всех других здешних красоток?
Однако поначалу все смотрели на нас молча, должно быть, оторопь их взяла.
Первая Хазал взорвалась. Разобрало ее, что сам пешком иду, а Джемо на муле едет. Плюнула нам в след и орет:
— Ах, сито мое новое, куда тебя повесить?
На соседней крыше Зино отозвалась: