Тургенев и Полина Виардо. Сто лет любви и одиночества
Шрифт:
Даже когда Полина отправилась на гастроли в Англию, я остался в Куртавнеле – там в то время гостил Шарль Гуно, он работал над оперой, я – над новой повестью, и мы проводили дни за работой, а вечера – за разговорами о Полине, мы писали ей письма, читали в газетах об ее гастрольных успехах…
Но несколько недель спустя я получил письмо от Николая – моего брата: он писал о том, что наша мать умирает, и просил меня приехать.
Получив письмо, я немедленно отправился к Полине, которая только вернулась с гастролей, и рассказал ей обо всем. Я застал ее в тот момент, когда она занималась французским языком с Полинет, и сердце мое сжалось от переполнявшей его нежности. Сидя за столом, она склонилась
Но я недолго любовался этой картиной. Обернувшись, Полинет заметила меня и, вскочив, кинулась мне навстречу. Она принялась быстро что-то говорить на французском, пытаясь одновременно продемонстрировать свои успехи в изучении этого языка и рассказать свои новости, и лишь полчаса спустя мне удалось остаться с Полиной наедине.
– Моя мать умирает, – сказал я ей без всяких вступлений, и Полина, перекрестившись, быстро произнесла несколько слов из молитвы. – Я должен срочно выезжать в Россию, я должен оставить тебя и Полинет.
– Поезжай, – кивнула она. – Поезжай и ни о чем не беспокойся. Будь с ней в ее последние часы, а я позабочусь о девочке до твоего возвращения.
Я поцеловал ее руку – о, как мне хотелось обнять ее в тот момент и запечатлеть поцелуй на ее губах, но я не мог позволить себе такой вольности. Я по-прежнему был ее русским другом, и хотя все эти годы не оставлял надежды сделаться ее возлюбленным, я знал, что не должен даже намеком оскорбить эту прекрасную женщину.
Все, что я мог, – это писать ей о своих чувствах, восхищаться ею издалека и быть рядом в тот момент, когда она желает видеть меня.
– Я буду писать тебе, мой ангел, – сказал я, – я вернусь как можно скорее. Не скучайте по мне.
– Конечно, мы будем скучать, Иван, – улыбнулась она. – Но ты должен быть хорошим сыном и отдать дань уважения своей матери.
Коротко поклонившись, я покинул Куртавнель, забыв попрощаться с дочерью, и отправился в Россию.
По дороге я написал Луи письмо, которое должно было убедить его в искренности моих дружеских чувств: «Я не хочу покинуть Францию, мой дорогой хороший друг, не выразив мои чувства и мое уважение к вам и не сказав, как я сожалею, что мы должны расстаться. Я оценил совершенство и благородство вашего характера, и вы должны верить мне, когда я говорю, что никогда не буду по-настоящему счастлив до тех пор, пока с ружьем в руке, рядом с вами снова не пересеку любимые равнины Бри».
Я находился в ситуации, когда поневоле приходится лгать и лицемерить, разыгрывать комедию, называя лучшим другом и расписывая совершенство характера того, от чьего расположения зависит, будешь ли ты принят в доме любимой.
Путешествие мое затянулось, и в Москву я прибыл уже тогда, когда все было кончено – мать умерла. Умирала она долго, тяжело задыхаясь, характер ее стал еще более вздорным, чудачеств стало еще больше… В последние дни она велела пригласить в свой дом оркестр, и Николай, не смея перечить умирающей, все дни напролет слушал веселые польки, раздающиеся из соседней комнаты, – мать утверждала, что так умереть ей будет гораздо легче.
Я же едва не опоздал даже на похороны, и теперь стоял у края могилы, слушал речь священника – духовника моей матери, – и размышлял о том, что деревенское имение матери, где я провел свое детство и где было пережито столько счастливых минут, – Спасское-Лутвиново – единственный из ее домов, к которому я был привязан по-настоящему,
Я знал, что мать не простила моего своеволия даже перед смертью. Едва войдя в гостиную ее московского дома, я увидел свой портрет, лежащий на полу. Чья-то рука швырнула его с такой силой, что раскололось стекло, и пол был усеян множеством мелких осколков. Подозвав горничную, я спросил, что произошло, и та, опустив глаза в пол, отвечала:
– Варвара Петровна изволили кинуть, уже два месяца как, и убирать не велели. Злиться изволили-с.
– Убери это сейчас, – сказал я глухо и вышел из комнаты.
Однако дела с наследством затянулись. Николай, у которого была большая семья, требовал себе почти все имущество матери, я же, не нуждаясь в наследстве сам, хотел официально дать дочери свою фамилию и оставить ей по завещанию хоть какое-то имущество. В конце концов, нам удалось договориться: я забирал себе Спасское-Лутвиново, Николай же получал все прочее. Оба мы разделом были довольны и почитали себя богачами. Но тут возникла новая проблема, и ее решить оказалось гораздо сложнее.
Николай рассказал, что Варенька Богданович, – воспитанница матери, бедная сиротка, к которой она была так привязана последние годы, но которую я почти не знал, – на самом деле – ее незаконнорожденная дочь. Отец девочки – Андрей Евстафьевич Берс, медик, сын московского аптекаря, разорившегося во время войны 1812 года, который начал служить домашним доктором у моих родителей, а затем, после смерти моего отца, сделался любовником Варвары Петровны. Об этом романе я знал, хоть ко времени смерти отца мы почти не общались.
Отношения ее с Берсом были странными. Она полагала его глупцом, презирала, третировала, он же едва ли не целовал ее ноги и изображал страсть, которой от этого худосочного человека ожидать было странно.
В общем-то, одного взгляда на Вареньку было достаточно, чтобы сделать вывод о нашем родстве. Те же светлые волосы, голубые глаза, да и манера вести себя – все наше, туреневское. Но если с законными сыновьями мать была строга до жестокости, то дочь, которую ласково звала Биби, разбаловала невероятно. Повадками эта девчонка напоминала змею – ни благодарности, ни почтительности, ни хотя бы ума в ней не было вовсе. Мы с Николаем решали ее судьбу – невозможно оставить ее одну, как бы то ни было, это наша сестра, родная кровь, от которой так просто не откажешься, и нам надлежало найти того, кто позаботится о ней. Мы отправили письмо ее отцу, Андрею Берсу, который долгие годы изображал безумную любовь к матери, но он с ужасом отказался ее забирать. Этого стоило ожидать – уже довольно давно он, не в силах выносить этих странных отношений, расстался с матерью, и теперь уже был женат и если и не счастлив, то, по крайней мере, окружен заботой, уважением, да и детей успел завести порядочно, и взрослая дочь, к тому же дурно воспитанная, в его новой семье была явно не ко двору.
Я, сгорая от нетерпения, – хотелось поскорее уехать, – предложил Николаю оставить Биби у себя, но его жена Анна категорически воспротивилась этому. Влияния на жену Николай не имел никакого. С юности эта женщина, бывшая камеристка, которая тогда еще носила фамилию Шварц, отличалась скандальным и распутным поведением, умела с помощью хитрых интриг перессорить всех слуг в доме, а затем, познакомившись с Николаем, так умело изобразила страдающую невинную девушку, что он, поддавшись каким-то рыцарским чувствам, немедленно в нее влюбился.