Тургенев и Полина Виардо. Сто лет любви и одиночества
Шрифт:
«Однако цыганкой она была только по профессии и по прозвищу, – читала я и мысленно соглашалась – да, меня и впрямь часто звали цыганкой, – так как происхождения она была не цыганского, не индийского, и, во всяком случае, не еврейского. В ней текла хорошая испанская кровь, и происходила она, несомненно, из мавританского рода, так как отличалась смуглостью и была вся проникнута спокойствием, совершенно чуждым бродячим племенам».
«Твоя же Консуэло, я прекрасно припоминаю теперь, не только некрасива, а просто уродлива», – читала я дальше и, сперва возмутившись, затем загрустила. Что же, если я и сама понимаю это, стоит ли обижаться,
Позже я не раз удивлялась, насколько точно Жорж Санд – мудрая и страстная Жорж, знаток женских сердец, – сумела угадать, что лежит у меня на сердце, описать мой характер. Ведь тогда мы были едва знакомы с ней! Неужели возможно вот так, с первого взгляда, только узнав человека, уже увидеть все его чаяния и душевные порывы?
Понимала Аврора и то, какой видят меня люди. Читая, я словно наяву видела, как граф Дзустиньяни, покровитель Андзолето, молодого итальянца, влюбленного в Консуэло, после недолгих сомнений в красоте девушки, зародившихся в нем под влиянием окружающих, восклицает: «Консуэло – лучшая певица во всей Италии, и я ошибался, сомневаясь, что она к тому же и красивейшая женщина в мире». Как часто я видела эти перемены в отношении ко мне, когда моя непривлекательная внешность в глазах других становилась красотой! Золушка, которая превращается в принцессу, стоит ей начать петь, – вот кем была я для моих зрителей, и моя подруга прекрасно это видела. Так менялось – о, я точно знала это! – зрение моего русского друга, который, сперва посчитав меня уродливой, затем этого уродства больше не замечал…
Я спросила у Авроры – у своей старшей и мудрой подруги – отчего это может быть, как можно быть уродливой и красивой одновременно, и она ответила мне, раскрыв собственную книгу и прочитав оттуда несколько строк: «Наблюдая ее за столом, когда она болтала о пустяках, вежливо скучая среди пошлости светской жизни, никто даже и не подумал бы, что она красива. Но как только лицо это озарялось веселой, детской улыбкой, указывавшей на душевную чистоту, все тотчас находили ее милой. Когда же она воодушевлялась, бывала чем-нибудь живо заинтересована, растрогана, увлечена, когда проявлялись ее богатые внутренние силы, она мгновенно преображалась: огонь гениальности и любви загорался в ней, и тогда она приводила в восторг, увлекала, покоряла, даже не отдавая себе отчета в тайне своей мощи».
– В этом твой секрет, моя дорогая Консуэло, – сказала мне тогда Аврора, улыбаясь немного снисходительно. – Когда ты поешь, огонь, живущий в твоей душе, огонь, с которым ты родилась, так озаряет тебя, так светится в твоем взгляде, что становится не важно, какими чертами лица наградила тебя природа. В этом мы с тобой похожи – мои любовники никогда не могли сойтись во мнении, красива я или уродлива.
Я покраснела, а Аврора была довольна, что смутила меня – она часто шокировала меня подобными высказываниями.
В то лето мы были неразлучны. Вечерами я читала и отвечала на письма, днем же мы гуляли с Авророй, подолгу разговаривали. Затем вновь меня навестил Шарль Гуно – он закончил работу над оперой «Сафо» и жаждал услышать мое мнение. Никому не известный композитор совершенно очаровал меня своим талантом, и я охотно согласилась помочь ему в работе. Аврора тоже была о нем довольно высокого мнения.
– Вот увидишь, моя дорогая Полина,
Глава 13. Домашний арест
Яоказался заперт в Спасском, и это стало для меня хуже тюремного заключения. Я метался по дому, точно тигр в клетке, и понимал, что выхода нет – я не смогу уехать отсюда в ближайшие годы – а может, и никогда, как знать! Да, я мог выйти из дома, мог выезжать на охоту, проводить время, как мне заблагорассудится – но что это значит, когда единственное, чего я желаю, невозможно для меня? Зачем мне этот дом, поля, живописная роща на склоне холма, зачем мне это наследство, если я не могу воссоединиться с той, которую люблю больше жизни?..
Я пытался вести дневник, но все страницы были заполнены лишь ею одной.
«С той самой минуты, как я увидел ее в первый раз, – писал я, – с той роковой минуты я принадлежал ей весь, вот как собака принадлежит своему хозяину… Я… я уже не мог жить нигде, где она не жила; я оторвался разом от всего мне дорогого, от самой родины, пустился вслед за этой женщиной… В немецких сказках рыцари часто впадают в подобное оцепенение. Я не мог отвести взора от черт ее лица, не мог наслушаться ее речей, налюбоваться каждым ее движением; я, право, и дышал-то вслед за ней…».
Я писал ей бесконечные письма – о том, как я скучаю, что жизнь моя без нее не имеет смысла, описывал дни в имении. Начал работать над новой повестью, и одна из героинь, помещица, внезапно стала приобретать черты моей матери. Я усмехался, однако не противился себе – пусть. Но единственной радостью для меня были письма из Франции. Полина писала об успехах моей дочери, о наших парижских знакомых, которые навещали ее, – в том числе об этой скандальной писательнице Жорж Санд, которую я недолюбливал, но которой Полина отчего-то очень восхищалась. Она писала о том, что у них гостит молодой, никому еще не известный композитор по имени Шарль – и я места себе не находил от ревности, воображая, как он смотрит на нее влюбленными глазами, потому что надо быть глупцом, чтобы не влюбиться в мадам Виардо…
Тем не менее, время, которое, как известно, – лучший лекарь, понемногу делало свое дело, тоска стала не такой острой, все больше времени я отдавал творчеству и охоте, стал выезжать – соседи рады были видеть меня снова, а неподалеку жила моя двоюродная сестра Елизавета Алексеевна, у которой я стал бывать довольно часто. Она не была привязана к Орловской губернии, иногда наведывалась в Петербург, привозила оттуда журналы и свежие сплетни, и ее общество немного скрашивало мое одиночество. Она не была очень уж интересна мне и уж конечно не шла ни в какое сравнение с Полиной, но иметь постоянного собеседника в то время было для меня жизненно-важным.
Однажды приехав к Елизавете в гости, я не застал ее.
– Елизавета Алексеевна уехали-с, – сообщила мне горничная.
Я бросил мимолетный взгляд на девушку, которая сообщила мне это неприятное известие, и оторопел. Черная коса, перекинутая через плечо, достает почти до пояса, глаза, такие же темные, смотрят открыто и вместе с тем чуть лукаво, алые губы чуть раздвинуты в улыбке… Она напоминала испанку и, хотя Полина, как ни горько мне было это признавать, не была красива, у них было что-то общее. Я глядел на девушку и не мог наглядеться.