Тусклое золото
Шрифт:
– Сколько ты ему должен?
– спросил Николай и в уме прикинул, что попросит денег у матери, расскажет ей, что товарищ попал в беду. Мама в таком случае не откажет. Не должна отказать.
Лицо у Виктора посветлело, глаза радостно засияли. Он крепко сжал Николаю руку.
– Я знал, Колька, что ты настоящий друг и товарищ. Спасибо тебе, большое спасибо!
– И снова пожал потной ладошкой руку товарища.- Только денег не нужно. И матери ничего не говори. Поможешь мне выкрутиться, и баста. Больше к Иннокентию - ни шагу. Хватит. Он думает, нашел дурачка… Так придешь?
Радость
Вечером Николай зашел в указанный Виктором дом. И опять водка, опять малопонятные разговоры о «твердых» и «хрустящих». За столом прислуживала немолодая, изможденная женщина. Она подавала закуски, убирала пустые тарелки. Все делала молча, пугливо озираясь по сторонам. Виктор выглядел именинником. Хорошо одетый и изрядно подвыпивший, он без умолку болтал, как и в прошлый раз, у Люси.
Николай быстро захмелел и с каждой выпитой рюмкой становился говорливее.
– Что мне пограничники, милиция! Подумаешь, страсти какие! Не таких видывали!
– нес околесицу парень.- Пр-рр-авильно я говорю, Витька?
– Чудненько!
Иннокентий поощрительно кивнул головой, вытащил из кармана пачку денег, помусолил пальцами, отсчитал:
– Держи, сынок. Задаток держи. Парень ты - что надо!
– похвалил пресвитер и передал Николаю деньги. Одними глазами приказал Виктору убрать водку.- Ты спрячь эти тугрики. Пригодятся…
Николай сунул деньги в карман брюк, затем на какой-то миг трезво взглянул на Виктора и быстрым движением вытащил купюры из кармана:
– На, Витька, тебе даю. Тебе, как др-рругу. Рррассчитайся с ним.- И громко захихикал в лицо Иннокентию.
Пресвитер ехидно улыбался. Из-за стола поднялся невысокий, крепкий старик, молча подхватил Николая под руки и потащил его к водопроводной раковине.
Николай громко отплевывался, вырывался, вертел головой под холодной струей, бившей из крана, забрызгал все стены. Цепкие руки старика словно железными клещами прихватили обмякшее тело парня. Потом он уснул, обессиленный и мокрый. Часов в одиннадцать вечера его разбудили. Виктора не было. В доме остались женщина и старичок, приводивший его в чувство.
– Головушка небось трещит,- сокрушался он.- Ай, миленький, хорошенький мой. Оно безо всякой полезности так наливаться зельем. Грех один от него. Ну, ничего, ничего. Сейчас тебя выходим. Домой пойдешь, поспишь маленечко, отдохнешь, а завтра ко мне с Витюшкой заглянешь.
Оставив Николая, старичок стал колдовать над чайником, что-то засыпал в него, позванивая ложечкой.
– На, выпей, сынок, сразу полегчает. Дедушка знает одну травку. Дедушка сразу вылечит.
Николаю и в самом деле стало легче после стакана чаю. Затем старик проводил его до угла забора, ласково погладил по спине и простился.
XI
Домой Антон возвратился часа за три до начала смены. Ботинки снял в прихожей и, тихо ступая, чтобы не разбудить отца, хотел незамеченным прошмыгнуть в свою комнату. Отец, однако, услышал и проворчал:
– Опять до рассвета. Что тебе, больше всех нужно?
– Да, батя, очень нужно,-добродушно ответил
Возбуждение от пережитого все еще не улеглось. Поначалу укорял себя за промах. Уж очень обидно было, что упустили девчонку. Хоть старший лейтенант не больно-то и ругался, но Антон понимал, что задержи они ее, и дело повернулось бы по-другому.
Теперь, думал Антон, ребятам в глаза смотреть будет стыдно. Тоже, скажут, гвардии сержант, заместитель командира дружины. И будут правы, если назовут его растяпой…
Хотелось немедленно бежать на слободку, разыскать Клаву и такое ей сказать, чтобы на всю жизнь запомнила! Не верилось, что Клава имеет какое-то отношение к контрабандистам. Просто в голове не укладывалось, что эта девчушка, такая застенчивая и молчаливая, не случайная гостья Голодко.
Лежа в постели, Антон вспомнил первое, после демобилизации, комсомольское собрание «на гражданке». Он тогда только поступил в депо, не успел и форму военную снять. Так и пришел на собрание в гимнастерке, туго подпоясанный солдатским ремнем, в сапогах. Даже как-то неловко чувствовал себя среди гражданских ребят.
Собрание вел Дима Колчин. Парень лет девятнадцати, может быть двадцати, ста пытался выглядеть солиднее, старше, то и дело хмурил белесые брови, часто без надобности постукивал карандашом по пустому графину, неизвестно зачем принесенному в цех.
Дима торопливо перечислил вопросы повестки дни. Их было четыре.
– Много! Давай покороче!
– сказал кто-то.
– Одного хватит!
– выкрикнул другой.
– Первых два, остальные на другой раз!
Только что окончилась смена, и ребята торопились домой. Секретарь был неумолим, и повестку дня приняли. Дима очень важно, с судейской строгостью сообщил, что первым будет слушаться вопрос об исключении из комсомола «злостной сектантки Клавдии Глухаревой». С особым ударением он произнес слово «злостной» и, выдержав паузу, зачастил, забыв о солидности:
– Бюро рассматривало персональное дело Глухаревой. Ты здесь, Клава? А, пришла наконец… Впервые за четыре месяца. Ну, товарищи, бюро решило, раз она от комсомола отказалась, от школы - тоже, в квартире у нее собираются сектанты и всякое прочее… В общем, решили исключить. Кто за такое предложение?
Дима первый поднял руку, строгими глазами обвел собрание. Одни перешептывались, другие сочувственно поглядывали на «злостную», что забилась в дальний угол. Чья-то рука несмело поднялась за рукой Колчина, за ней другая… Дима поправил очки, еще выше поднял руку.
– Кто за исключение?
– повторил он вопрос.
И тут собрание зашумело, заволновалось. Ребята забыли, что минутой раньше они торопились домой. Послышались выкрики:
– Пожара нет. Куда спешить?
– И скажи толком, что это за «всякое прочее»…
Звонкий девичий голос перекрыл поднявшийся шум:
– Так нельзя, товарищи! Пусть Клава скажет. Выступи, Клава, не стесняйся.
Выкрики только ненадолго смутили Колчина. Он заморгал глазами, смешно наморщил нос, но тут же опомнился, зазвенел по графину: