Тутмос
Шрифт:
Хатшепсут даже привстала с ложа, изумлённая и разгневанная.
— Нет, я не дам ему даже небольшого отряда!
— Как тебе угодно, но если захочешь удалить его на время из дворца, лучшего способа не найти. Военачальники, преданные тебе, сумеют внушить ему кое-какие правильные мысли, а если будет хорохориться, сразу укажут ему его место. Если удастся привлечь на свою сторону правителя Дома Войны, беспокоиться тебе будет не о чем.
Хатшепсут засмеялась, представив крепость того кольца, которое сожмёт Тутмоса и лишит слабые крылья молодого сокола всякой возможности вознести его к небесам. Она откинулась на ложе и вдруг почувствовала, как томительная страсть овладевает ею. Присутствие Сененмута, его близость, аромат его золотистой кожи и блеск чёрных глаз, в которых она видела так много нежности, постепенно превращали царицу в покорную, трепетную, влюблённую в своего господина рабыню.
— Ты любишь меня, Сененмут?
— Разве ты не видишь?
— Я награжу тебя, если ты будешь мне верен.
— Награди собой…
— Я возвеличу тебя!
— Больше, чем теперь — не надо. Мне будут завидовать, ненавидеть… К чему же это? Я
— Но я хочу…
— Оставь всё как есть.
— Сененмут, я сгораю…
— Я не предам тебя. Только не забывай, что ты царица… — Он коснулся указательным пальцем изображения священной змеи на её диадеме. — Владычица Буто, великая… Кто омрачил твой разум? Кто заставил тебя забыть о своём величии? Я и на ложе буду напоминать тебе постоянно, что ты великая царица.
— Нет, на ложе ты — господин мой. И не только на ложе… Ты у меня ни разу не просил ни золота, ни земель. Но я одарю тебя ими…
В его глазах блеснул лукавый огонёк — точь-в-точь серебристая рыбка, мелькнувшая в тёмной воде ночного Хапи, играющая в лунном свете.
— Мне придётся сдерживать твою щедрую руку.
— Я не позволю тебе этого.
— А я сдержу, чтобы никто не подумал о корыстолюбии Сененмута. Разве можно чем-нибудь оценить любовь? — Теперь он целовал, целовал её, размыкал застёжки её ожерелий. — Разве возлюбленной не принесёшь в жертву всё, что есть у тебя самого дорогого? Мне не нужны твои подарки, оставь их для военачальников, а красивых жриц — для верховных жрецов Амона! — Он смеялся, размыкая пояс на её платье. — Вот твой Сененмут, которого ты так проклинала и ненавидела, вот твой Сененмут, у которого есть только одно солнце, золотое, заключённое вот в этом драгоценном сосуде… — Он ласкал её тело, смеясь. — Утолишь ли ты его обиду? Напоишь ли таким вином, чтобы его грустные мысли отлетели прочь? Но когда встанем с ложа, забудь о Сененмуте, прикажи позвать к себе Хаи, Сен-нефера, Руи-Ра… Да, да, после, когда утолишь обиду Сененмута…
В те редкие часы, когда Рамери разрешали отлучаться из дворца, он спешил к своему учителю, чтобы рассказать ему обо всех своих радостях и печалях, попросить совета или просто высказать то, чего не понимал. Пленный ханаанский царевич очень изменился, от прежнего дикого львёнка остались, пожалуй, только густые чёрные волосы, которые он причёсывал так, как это делали в Хальпе, но в остальном он был настоящим сыном Кемет и по языку, и по одежде, и по привычкам. Джосеркара-сенеб изменился меньше, лицо его было моложаво, стан строен, как у юноши, только глаза запали глубже и резкие морщины пролегли в углах рта, и Рамери с гордостью думал, что даже время щадит его благородного наставника. Жрец нередко появлялся во дворце, и тогда Рамери мог видеть его, стоя на страже в царских покоях, но ему и это безмолвное созерцание приносило радость, которую мог бы понять лишь тот, кто испытал большое горе и был излечен от своих ран доброй рукой. Но настоящее блаженство испытывал в те недолгие часы, когда они встречались в садах храма и он мог сидеть у ног учителя, ощущать его руку на своей голове, слышать его мягкий голос, видеть его улыбку. Сегодня Хатхор [73] одарила его долгожданной радостью, и сердце юноши пело от счастья, хотя он и видел, что учитель чем-то расстроен и молчалив. Но радость от встречи с ним была такова, что Рамери заговорил сразу же, торопясь поделиться сокровенными мыслями. В последнее время в царском дворце творились странные вещи, которых он не понимал. Несколько месяцев назад, в самом начале разлива, боги призвали на поля Налу мать царя, ласковую красавицу Иси, любимицу всех придворных и даже обитательниц женского дома покойного фараона. Спустя некоторое время её место в Зале Приёмов заняла царица Хатшепсут, и это никого не удивило, но странным было то, что её голос начал звучать и в Зале Совета и звучал всё увереннее и громче, так что порой был слышен лучше голоса самого фараона. Ещё непонятнее было то, что царицу плотным кольцом окружили военачальники, среди которых были такие влиятельные люди, как Хаи и Руи-Ра. О чём же могла говорить с ними женщина, пусть даже царица? Большинство придворных тоже оказывали ей слишком большие почести, и Рамери видел, что это задевает самолюбие молодого фараона. На ступенях трона прочно утвердился надменный красавец Сененмут, бывший — об этом говорили не скрываясь — отцом ребёнка, которого носила во чреве уже не слишком молодая Хатшепсут. Молодая царица Нефрура, которая, как говорили, была бесплодна, от стыда и отчаяния кусала губы. Странно вёл себя и Хапу-сенеб, который до сих пор держался осторожно, умело ведя свою барку между троном царя и золотым креслом вдовы Тутмоса II. Его всё чаще видели в обществе Сененмута, замечали, что он стал суетлив и неискренен, видели его выходящим и из покоев Хатшепсут. Было ещё много такого, о чём не стоило упоминать, ибо это были мелочи по сравнению с самым главным. А главное было то, что ничего не мог понять не только царский телохранитель, но и сам Тутмос. Рамери нередко становился свидетелем страшных припадков ярости, которые овладевали молодым фараоном по возвращении из Зала Совета. Тогда летели на пол ларцы, ожерелья, драгоценная посуда, Тутмос бился на ложе, как раненый зверь, жертвой его гнева становились леопардовые и львиные шкуры, свитки папируса, светильники… Рамери видел и другое — слёзы бессильной ярости, стекающие по загорелому лицу, ногти, впившиеся в ладони. А над всем этим царила улыбка Хатшепсут, такая сладкая, что сводило скулы. Эта улыбка не исчезала, когда в присутствии царицы почтительно приветствовали Тутмоса, напротив, становилась ещё слаще, наливалась снисхождением, и от этого лицо молодого царя темнело, как небо в ожидании
73
Сегодня Хатхор одарила его… — Хатхор (Хатор, Хат-хара) — богиня любви, радости, веселья, танцев, пирушек, владычица опьянения, связана с культом неба, первоначально считалась матерью Хора. Изображалась в виде женщины с коровьими рогами и солнечным диском между ними или в виде коровы.
— Что же ты сделал, мальчик?
— Не знаю. Она сказала, что я слишком дерзок. Но ведь я безмолвен, у меня есть только глаза. Однажды мой взгляд уже показался ей дерзким.
— А ты уверен, что он таким не был?
Рамери слегка улыбнулся.
— Как я могу дерзко смотреть на великую царскую жену! Во взглядах наложниц иногда и я вижу эту дерзость, и мне неприятно видеть, как они презирают царицу за её бесплодие. Но и у них пока рождаются только девочки. Я часто думаю, учитель, — неужели повторяется судьба? Его величество желает наследника так же, как желал его вечно живущий Тутмос II. Но боги пока не внимают мольбам фараона и великой царской жены.
— Его величество ещё очень молод. Времени впереди достаточно.
— Я слышал, что сыновья рождаются от любви, а фараон…
— Об этом тебе нельзя говорить. Не превращай своего языка в подобие змеиного жала. Их во дворце достаточно и без тебя…
Рамери покорно опустил голову.
— Прости меня, учитель, — смущённо пробормотал он, — это Сохмет затмила мой разум. Клянусь священным именем Амона, больше ты никогда не услышишь от меня недостойных речей. Только прости меня! — Он взглянул со страхом в лицо Джосеркара-сенеба. — Тяжелее всего знать, что я огорчил тебя. Ты же знаешь…
— Знаю, Рамери. И всё помню. Но не совершай новых безумств.
Молодой воин снова опустил голову. Глядя на него, Джосеркара-сенеб подумал, что великая власть над человеческим сердцем налагает великие обязанности на того, кто обладает ею. Мог ли он подумать, что пленный ханаанский царевич, дикий львёнок, оставивший следы своих зубов и ногтей на его руках, вдруг станет таким преданным, кротким, бесконечно любящим его существом? И ещё раз подумал: столь благословенна Кемет, в которой знатные пленники воспитываются не в казармах, а в храмах. Должно быть, внушаемая им любовь к Амону творит чудеса с этими дикими сердцами, превращает гордых зверёнышей в преданных слуг, верность которых ещё ни разу за целые столетия не обманула доверия Великого Дома. Вот и царевич Араттарна, сын Харатту, не стал исключением, под рукой наставника в белых льняных одеждах [74] превратился в смелого воина, на преданность которого фараон может положиться, что бы ни случилось в Кемет и в его дворце. И всё же его любовь порой страшит Джосеркара-сенеба, а сознание собственной власти над ним смущает. На какие ещё безумства может толкнуть молодого хуррита эта всепоглощающая любовь? Несколько лет назад он пытался отыскать в храме Амона тайник священной змеи, по вине которой Джосеркара-сенеб стал калекой. Боги не захотели гибели Рамери, хотя Амон и мог разгневаться, и послали Джосеркара-сенеба, чтобы именно он встретился на пути безумца. Хорошо, что этого никто не узнал, иначе храмового раба ждала бы неминуемая мучительная смерть. Но поистине, такая дикая мысль могла родиться только в сердце, ещё сохраняющем что-то от зверя. Поднять руку на священную змею — от одной этой мысли темнело в глазах верного сына Кемет.
74
…под рукой наставника в белых льняных одеждах… — Жрецы в Египте носили длинную одежду из белого льна, которая была отличительным признаком их сословия.
— Чем сейчас занят его величество, Рамери? — спросил Джосеркара-сенеб, заметив, что юноша всё ещё не оправился от смущения и подавленно молчит. — Что тревожит его?
— Сегодня он будет говорить с Хапу-сенебом, просить его благословить поход в Ханаан. — Рамери явно сдерживал себя, чтобы не высказать своих мыслей по этому поводу. — И есть ещё одно, что заботит его величество, но это мелочь…
— Ты так думаешь?
— Я не должен думать, учитель, но если ты спрашиваешь…
— Говори толком.
— Он осматривал колесницы, они кажутся ему слишком тяжёлыми. Ведь говорят, что лучшие колесницы делают в Митанни?
— И хатти делают хорошие боевые колесницы.
— Его величество хотел указать мастерам на их ошибки. Он сказал, что только воин может определить, хороша ли колесница, но услышал Себек-хотеп, правитель Дома Войны. Он ответил с насмешкой, грубо, что именно так, но это действительно может сделать только настоящий воин, а не тот, кто целыми днями упражняется в стрельбе по соломенной мишени. Это слышали воины, стражники. Они смеялись — тихо, но смеялись, и его величество это видел.
— И ты называешь это мелочью?
Рамери поднял на учителя удивлённый взгляд.
— Но, учитель, — тихо сказал он, — подобное случается часто, часто, почти каждый день! Ты ведь знаешь, мне многое приходится видеть…
Джосеркара-сенеб положил руку на плечо юноши и некоторое время молчал, собираясь с мыслями. Рамери смотрел на него с бесконечной преданностью, покорно ожидая слова учителя, но лицо его было радостно только оттого, что он ощущал на своём плече руку Джосеркара-сенеба.