Тутмос
Шрифт:
— Не слишком ли много?
— Не слишком! — Тутмос снова был мужчиной — спокойным, уверенным в себе. — Покорю Куш до самых последних порогов Хапи. Кочевников заставлю платить дань. Кемет будет богата, как во времена древних царей.
— Как просто! — Нефрура рассмеялась нарочито громко, как смеются женщины Сати, издевательски воздела руки к небесам. — Почему же наш отец — да будет он жив, цел и здоров! — ничего этого не сделал? Разве ты умнее его?
Тутмос нахмурил брови.
— Отец тяжело болен.
— Это сейчас. А когда не был болен?
— Не пытайся оскорбить ни меня, ни нашего божественного отца. Отец — да будет он жив, цел и здоров! — не рождён воином. Но я — иное дело. Я стану воином…
— И своими войнами разоришь Кемет.
— Что ты, женщина, понимаешь во всех этих делах! Дань, которую я соберу со всех покорённых народов, покроет расходы на войско. И я ещё посмотрю, одарить ли тебя частью
— Замолчи! — Нефрура сжала кулаки, не в силах выдержать его презрительного тона. — Кто тебе позволил так говорить со мной? Ты ещё не владыка Кемет и мне не господин. И если я расскажу обо всём отцу…
— Что ты расскажешь? — Насмешливые глаза Тутмоса опять были рядом, совсем близко. — Что ты можешь рассказать? Ты тростник, который хочет быть сильнее меча. Помни своё место, если хочешь… — он нагнулся и подобрал с пола части разломанного браслета, показал ей на ладони, — если хочешь иметь всё это. Я ведь могу и не быть таким щедрым, как мой отец.
— Этому я не удивлюсь!
— И ещё вот что, — Тутмос заговорил медленно, чётко, очень спокойно, — уразумей сразу: править буду я, а ты будешь исполнять мои желания. Будешь вмешиваться в мои дела — отправлю тебя в Куш, будешь собирать плоды с чёрных деревьев. В Кемет цариц не было и не будет, и ты постарайся быть такой умной, как твоя мать, не пытайся выхватить из моих рук жезл, не то пройдусь по тебе плетью. — Он легко поднялся, распрямил ладонь, стряхнул с неё драгоценные осколки. — Помни — я уже не мальчик. Хочешь быть моей женой — крепко держи эти слова в своём сердце.
Нефрура, сдерживая злые слёзы, смотрела на брата.
— Я и не хочу быть твоей женой. Я ею стану только потому, что это воля отца. Но я знаю, что ты меня не любишь! Ты злой мальчишка, сердце у тебя каменное, ты ведь можешь и ударить меня…
— Могу. Если ты выведешь меня из терпения.
В покоях повисла тяжёлая тишина, нарушаемая только прерывистым дыханием царевны, тишина, которая могла разразиться чем угодно, злым и ненужным. Тутмос стоял, скрестив на груди руки, его глаза были спокойны, и спокойно сердце. Злой мальчишка, сокол, который клюёт всех без разбора, надменный, жестокий, способный ударить женщину! И этот человек предназначен ей в мужья! Нефрура наконец заплакала, закрыв лицо ладонями, упала на ложе, задыхаясь от слёз, остаток разломанного браслета больно царапнул щёку. Помедлив немного, Тутмос подошёл, коснулся её головы не привыкшей к ласке рукой — прямой, с твёрдыми вытянутыми пальцами.
— Перестань…
Она заплакала ещё жалобнее.
— Перестань, мне неприятно видеть твои слёзы! Я не мог не сказать тебе этого, ты должна знать. Разве лучше, когда Маат скрывает от нас своё лицо? Не скрывай и ты своего! — Он рассмеялся, с силой повернул к себе заплаканное лицо Нефрура. — Скажи, ты ведь любишь меня хоть немного? Золотая нашептала тебе хоть одно словечко любви [62] ?
— А тебе?
— Я буду тебя любить, если только ты не станешь мне перечить.
62
Золотая нашептала тебе хоть одно словечко любви? — Золотая — один из эпитетов богини Хатхор (см. примечание 73).
Она улыбнулась сквозь слёзы, потому что вдруг опять ощутила свою власть над ним. Пусть Тутмос погладил её по голове так, как гладят охотничьих собак, пусть произнёс неуклюжие, похожие на его шаги слова, но всё-таки он не ушёл и был явно смущён её слезами, хотя прятал своё смущение за показной грубостью. Что ж, оступившегося можно простить. Пока…
— Твоё высочество, ты несправедлив и жесток ко мне. Прости, если оскорбила твой слух… Но и ты мог бы не забывать о том, что нам обоим предстоит быть властителями Кемет.
— Я и не забываю, Нефрура.
Тутмос встал с ложа, быстрыми шагами пошёл к двери. Под его ногой хрустнуло что-то, потом ещё раз, потом отворилась дверь и закрылась снова… Когда он ушёл, Нефрура опустилась на пол и стала собирать то, что осталось от бирюзовых скарабеев и золотых букетов. Когда же она успела сломать и этот, любимый ею браслет? От обиды сжалось горло, к глазам снова подступили слёзы. Так она и плакала, сидя на полу у своего ложа, чувствуя себя — не без упоения — покинутой и беззащитной. Смог бы Руи-Ра равнодушно смотреть на её страдания?..
После неприятного разговора с сестрой горько было и на сердце у Тутмоса, хотя он старался подавить в себе это чувство и принять равнодушный вид. В последнее время он всё чаще слышал о том, что очень скоро ему предстоит взойти на трон, более того — он видел ясные предвестия этого в преувеличенной почтительности придворных, даже тех, кто совсем недавно
63
…его Ка уже летело в объятия Атума… — Ка — по египетским представлениям нечто вроде гения человека, жизненной силы, имеющая облик того, кого одухотворяет. Атум — олицетворение заходящего солнца, изображался в виде человека со знаками царской власти в руках, реже в виде змея.
Тутмос шёл по коридорам дворца, сжимая ладонями виски, словно у него болела голова. Этого ему не вынести… Его терзают злые духи, нашёптывающие по ночам страшные вещи — он хочет смерти отца, желает её, мечтая о власти! Неужели грудь его полна тьмы и неужели этого не замечают ни отец, ни мать, ни даже старик Аменемнес? Лучше, во сто раз лучше было бы, если бы на него накинулась чёрная болезнь, та самая, страшная и неведомая, которая терзает отца, и его, царевича, а не Тутмоса II, увела бы на поля Налу. Но нет, блаженных полей ему не достигнуть! Сможет ли он на суде Осириса отречься от своих преступных помыслов? Сердце, брошенное на весы, выдаст его [64] . Вот и сейчас оно корчится в несказанной муке, предчувствуя гибель в чудовищной пасти Амт, пытаясь не слушать настойчивой, навязчивой речи невидимого злого духа. «Разве ты не хочешь этого? Разве есть на свете человек, который мог бы отказаться от божественной власти, от возможности распоряжаться жизнью и смертью своих рехит, от всех даров, которыми боги наделяют сидящего на троне? Нет, не беги, признайся, что ты этого хочешь, что мечтаешь встать во главе войска, что хочешь поскорее покончить с надоевшим тебе учением и взойти на боевую колесницу, а для этого нужно, необходимо…» Нет! Разве он чудовище? Разве он не любит отца? Сердце его сжимается, когда он слышит о страданиях его величества, он с радостью взял бы на себя боль отца, не побоялся бы отдать кровь и даже свои зоркие глаза, чтобы дыхание жизни вновь коснулось уст Тутмоса II! Но неужели он лжёт и теперь? Когда же он лжёт на самом деле — когда думает о смерти отца или о его спасении?..
64
Сердце, брошенное на весы, выдаст его. — По представлениям древних египтян, на загробном суде сердце человека бросали на весы, на другой чаше которых покоилось перо Маат, т. н. перо истины. Если чаши весов находились в равновесии, человек считался оправданным, если же перевешивало сердце, человек считался грешным, и сердце бросали в пасть чудовища Амт.
— Твоё высочество!
Тутмос остановился. Слова Аменемнеса — это несомненно был он — с трудом процарапывались сквозь пелену, застилавшую очи измученного Ба.
— Что случилось?
— Его величество желает видеть тебя.
— Отец?
— Я провожу тебя, твоё высочество.
— Что с отцом? Ему хуже?
— Увидишь сам.
В царских покоях тревожно пахло целебными курениями, которые постоянно возжигались у ложа фараона — странный это был запах, сладковатый и горький в то же время, совсем неземной. Наверное, так пахнут цветы блаженных полей… Его величество лежал, укутанный леопардовыми шкурами, его голова покоилась на великолепной подставке из слоновой кости, а глаза были широко раскрыты и смотрели напряжённо, пристально поверх голов окружающих, поверх всего, что было в этом покое. Обилие пушистых шкур не могло скрыть ужасающей худобы царя, розовые отблески пламени не скрывали бледности почти прозрачного лица, остроскулого, с огромными глазами, подведёнными уже не чёрным порошком, а синеватой тенью.