Тутмос
Шрифт:
— Послушай, Рамери, мне нужно поговорить с тобой о важном семейном деле. Может быть, у тебя?
— Как хочешь.
Как все телохранители, Рамери жил при дворце, идти было недалеко, и вскоре они уже сидели друг напротив друга в небольшом просто обставленном покое, где стояла маленькая статуя Амона, выкрашенная в небесно-голубой цвет [120] , и повсюду были развешаны звериные шкуры, по преимуществу пантер и леопардов. Рамери предложил другу выпить вина или киликийского пива, но тот ответил отрицательным жестом.
120
…статуя Амона, выкрашенная в небесно-голубой цвет… — Голубой
— Начнём поскорее, мне неприятен этот разговор. Ты, должно быть, уже догадался, о чём он будет?
— Да.
— Речь пойдёт о Раннаи.
— Да.
Инени, казалось, был смущён откровенностью друга.
— Оба мы знаем, и ты и я, почему ей пришлось уехать. Она родит совсем скоро, может быть, через десять дней. Она, вдова верховного жреца… Мало кто помыслит о том, что она зачала от мёртвого Хапу-сенеба, как когда-то было с Осирисом и Исидой. Я слышал, что фараон обещал дать тебе свободу после похода в Митанни, но кто поручится, что он позволит тебе жениться на такой знатной госпоже, как Раннаи?
— В этом я уверен, Инени.
— Но почему же ты, оставаясь рабом, позволил себе… Я знаю, что вы встречались давно, но не думал, что дойдёте до такого безрассудства. Хотя Раннаи кажется мне счастливой и как будто даже гордится своим положением, я должен подумать и о том, что, будучи приближённым фараона…
Рамери удивлённо взглянул на жреца.
— Приближённым фараона?
— Его величество, да будет он жив, цел и здоров, приблизил меня к своей особе, и я почитаю это великой честью, но… — Инени начал горячиться. — Позор моей родной сестры, да к тому же ещё вдовы верховного жреца, может повредить не только ей, но и мне. Знаешь ли ты, как сердит божественный отец Менхеперра-сенеб, который не пользуется таким доверием его величества, как я? И много ещё есть могущественных и влиятельных врагов! А если фараон не пожелает иметь при себе человека, над которым втихомолку посмеиваются так же, как над царским сыном Куша? Всё это очень неприятно! К тому же если откроется, кто отец ребёнка, Раннаи уже нельзя будет показаться в столице, да и мне невозможно будет с ней встречаться. Тебя его величество, быть может, и простит, так как питает слабость к носящим оружие, но мне это повредит, и я…
— Инени, — тихо и спокойно возразил Рамери, — ты забываешь, что нынешним своим положением обязан только одному — тому, что твоим отцом был божественный отец Джосеркара-сенеб.
Инени вспыхнул и нервно сжал в руке амулет из чёрного дерева, висевший у него на груди.
— По-твоему, его величество судит о людях лишь по тому, кто был их отцом? Я любил и почитал отца, но если бы я был так глуп и никчёмен, как ты, должно быть, думаешь, его величество не стал бы держать меня при себе и советоваться со мною…
— Я не узнаю тебя, Инени, друг, которому отдано моё сердце, — тихо сказал Рамери. — Неужели смерть моего учителя, моего возлюбленного отца так изменила тебя, что ты готов уже забыть его имя и спешишь вознестись к самому солнцу?
Щёки Инени вспыхнули тёмным гневным румянцем.
— Я давно хотел сказать тебе, Рамери, что мне неприятно, когда ты называешь моего отца своим отцом. Для тебя он только учитель, наставник, но не отец. Я стерпел это у его смертного ложа, но не хочу, чтобы ты кричал об этом на всех углах.
— Ты прекрасно знаешь, что я не кричу об этом на всех углах.
— Если хочешь узнать правду, то я скажу тебе — мне часто казалось, что отец любит тебя больше, чем меня, своего единственного сына. Я терпел это, хотя порой бывало и нелегко, памятуя о том, что ты всего лишь пленный ханаанский царевич и у тебя нет ни отца, ни матери. Но потом…
— Ты не гнушался мною вплоть до вчерашнего дня. Ещё совсем недавно мы поверяли друг другу тайны сердца, мы плыли в погребальной ладье божественного отца, обнявшись, как братья. Если я тебя правильно понял, ты давно знал обо мне и Раннаи, так что же случилось сегодня? Ты готов оскорбить не только меня, но и своего отца, ты говоришь жестокие слова, а сам отводишь взгляд, словно стыдишься посмотреть мне в лицо. Или правду говорят мудрые люди, что богатство и власть могут изменить любого, самого доброго и благородного человека?
— По какому праву ты, в чьих жилах тёмная ханаанская кровь, говоришь со мной так? — воскликнул Инени,
121
…при рождении перевернулся лицом вниз… — Египетская примета, предвещающая смерть ребёнка в самом раннем возрасте.
Побледнев, Рамери поднялся с кресла.
— Твоих детей я проклинать не стану, ибо в них течёт кровь моего учителя, которого я люблю и пребывающим в Аменти. Ты прав, досточтимый Инени, отец мой хуррит, а мать митаннийка, и, если бы войско его величества Тутмоса II не вторглось в пределы Хальпы, я сейчас правил бы ею. Но ты намного хуже меня, ты хуже гиены, пожирающей трупы несчастных путников в пустыне. Ты, столько лет называвший меня своим другом, предал меня в тот миг, когда отхлебнул вина из золотой царской чаши. Ты склонился, как тростник, под руками своей жены, которая даже не пожелала прийти к смертному ложу твоего отца и дать ему наглядеться на внуков. Что ж, пусть сын его дочери и презренного Араттарны, царевича Хальпы, приносит поминальные жертвы его Ка в Доме Вечности. Имени твоего я больше не знаю, и, если увижу тебя умирающим от жажды в пустыне, дам тебе глоток воды лишь потому, что дал бы его любому кочевнику, любому жалкому кушиту или бекену [122] . Уходи!
122
…любому жалкому кушиту или бекену. — Бекены — одно из западно-ливийских кочевых племён.
Инени вскочил с кресла, задыхаясь от злости.
— Нет, подожди, царевич Араттарна! Знаю, для чего ты появился в Кемет — чтобы люди, глядя на то, как его величество бьёт тебя плетью, вспоминали о давно разорённой презренной Хальпе и поверженном Митанни! Но у меня есть средство расплатиться с тобой за всё, о котором ты и не подозреваешь, а я скажу тебе, что за преступления, подобные совершенному тобой, в Кемет полагается одна-единственная казнь — тебя зашьют в полотняный мешок и опустят на дно Хапи! Хочешь знать, что мне известно, хочешь убедиться в том, что это не пустая угроза? Когда-то, очень давно, ты проник в тайные святилища храма, ты искал священную змею Амона, чтобы убить её, и если ты отречёшься от этого намерения перед ликом божества, ты упадёшь мёртвым на землю! Только такой, как ты, презренный раб, плоть от плоти грязных ханаанеев, мог решиться на такое святотатство! Тогда мой отец, который был слишком добрым человеком и слишком любил тебя, никому не сказал об этом, хотя и тогда тебе полагалась казнь! Я всё слышал из-за двери, слышал и то, как ты называл моего отца своим отцом и как он позволил тебе это, не зная, что я его слышу. Посмеешь ты отречься от этого, сказать, что я лгу? Посмеешь, враг солнца, враг великого Амона, осквернитель святыни храма?
Рамери стоял, точно пригвождённый к стене, задыхаясь, положив руку себе на горло, глаза его были пусты, словно после трёх бессонных ночей, словно после десятка опустошённых чаш. Инени, испуганный всем свершившимся, отступил немного назад, к двери, он не мог выдержать угрожающе пустого, страшного взгляда Рамери и невольно опустил голову. Медленно шевельнулись губы воина, они дрожали так, словно тело Рамери сотрясали незримые рыдания. И когда он заговорил, голос его звучал так, словно исходил из стен гробницы, из самых недр сохранного ковчега, где спит навеки успокоившиеся сердце: