Тутта Карлссон Первая и Единственная, Людвиг Четырнадцатый и другие
Шрифт:
— Вот-видите-я-говорил-правду.
— Ничего-не-понимаю, — прозвучал ответ человека. — Ну-а-ты-что-скажешь-Максимилиан?
Пёс лаял. Ведь он-то всё давно понял. Собаки, они такие.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Людвиг Четырнадцатый успел как раз к ужину.
Все сёстры и братья окружили Лабана, а тот с удовольствием растянулся на полу.
— Как хорошо я поспал, — говорил он, хитро улыбаясь.
— С чего это ты спал днём? — спросил его Леопольд. — Что ты, маленький?
— Мы
— Какую прогулку? — удивилась Лоттен.
Лабан таинственно усмехнулся и, подмигнув папе Ларссону, сказал:
— Возвращусь с подарком, тогда узнаешь.
— Малыши, спать! — засуетилась мама Ларссон. — Завтра опять вас не добудишься.
Тринадцать лисят послушно исчезли в детской. А Лабан направился к выходу.
— Будь осторожен, — сказал ему папа Ларссон на прощание.
— Всё будет хорошо. Вспомни, я ведь самый хитрый лисёнок в лесу. — И Лабан нырнул в темноту.
Людвиг Четырнадцатый ворочался в своей кроватке. «Только бы с Лабаном не случилось ничего слишком страшного», — думал он.
Едва Людвиг Четырнадцатый заснул, как вдруг в норе поднялся ужасный шум.
— Ай, ай, ай, ай! — выл кто-то. — Мне так больно. Ай, ай, ай, ай!
Это был Лабан. Он, наверное, только что вернулся домой. Людвиг Четырнадцатый испугался. Что там придумала Тутта Карлссон? Он ведь просил её ничего не говорить человеку, собаке, детям и маме детей.
От крика Лабана проснулись все. Людвиг Четырнадцатый открыл дверь в гостиную. Там, на диване, который смастерил сам папа Ларссон, лежал Лабан и выл. Мама Ларссон держала его голову на своих коленях и чесала лапой за ушами. Но Лабан был безутешен.
Папа Ларссон стоял у его хвоста и рассматривал что-то, висевшее на самом кончике. Людвиг Четырнадцатый сразу догадался, что это такое. Тутта Карлссон как-то рассказывала ему о таких вещах: это была мышеловка!
— Ой, ой, ой, ой! — стонал Лабан. — Я при смерти. Я истекаю кровью…
— Нет, не истекаешь, — резко оборвал его папа Ларссон. Он был очень сердит. — Ну, а если уж тебе чуть-чуть больно, то следует заметить, что ты сам виноват. Зачем хвастал, что ты самый хитрый на милю вокруг? Надо же! Лис угодил в мышеловку!
— Вот с каким подарком ты возвратился, — хихикнула Лоттен.
— Ой, ой! — взмолился Лабан. — Сперва отцепите меня от неё, а потом я согласен выслушать что угодно.
— Ты ещё ставишь условия? — возмутился папа Ларссон и не спеша продолжал. — Что скажет дедушка, то есть твой прадедушка! Нет уж, изволь сперва подробно рассказать всё по порядку, а потом я подумаю, стоит ли убрать эту штуку с твоего хвоста.
Папа Ларссон любил поговорить. Но Лабану казалось, что никогда ещё он не говорил так длинно. А Лабану так хотелось, чтоб его поскорее отцепили от мышеловки, и он заспешил, глотая окончания слов:
— Я прокрал… на овся…
— Что? Сыро? Ты испугался сырости? — прервал его папа Ларссон. — А ну-ка изволь произносить все слова полностью, — неумолимо добавил он.
— Я и говорю полностью! — взвыл Лабан. — Сыр. Не сыро, а сыр. Я почувствовал запах сыра. Ты же сам говорил, что сыр полезен. Я и решил попробовать этот ох…
— Какой ещё ох? — совсем вскипел папа Ларссон.
— Не ох, а ох этот сыр! Передо мной лежал маленький кусочек…
— И ты сразу же попался на приманку. — Папа Ларссон постарел на глазах.
— Нет. Я всё-таки хоть немножко, но хитёр, — возразил Лабан. — Я решил не подходить слишком близко, а просто подпихнуть хвостиком этот ох, этот сыр к себе поближе.
— И ловушка захлопнулась, — заключил папа Ларссон.
Лабан кивнул и опять завыл.
— Так больно было! — визжал он. — Я даже не смог удержаться и закричал. И тогда проснулись все куры и петух, и цыплята, и, наверное, все яйца, и такой поднялся шум! А потом проснулись и люди, и Максимилиан. И мне пришлось уносить ноги. Но я заодно унёс и эту мышеловку. Ох, ох, сыр!
— Бедный мой Лабан, — запричитала мама Ларссон, погладила его по хвосту и покосилась на папу Ларссона. — Не так уж просто забираться в курятник. Ведь это с ним в первый раз.
— Бедный я, бедный… — стонал Лабан. — Наверное, я полхвоста потерял.
— Ничего, пройдёт, я наложу пластырь, — пообещала мама Ларссон со слезами на глазах. — Завтра всё будет хорошо. Ну отцепи же его наконец, он больше не будет, — сказала она папе Ларссону.
Папа Ларссон отцепил мышеловку и положил её на стол.
— Вот видите, — обратился он ко всем лисятам, толпившимся в дверях. — Не я ли всегда говорил вам, что людей и собак следует остерегаться. Лабан, ты будешь каждый вечер рассказывать младшим, что такое мышеловка.
Братья и сестры украдкой захихикали.
— Хитрый Лабан совсем не хитрый, хитрый Лабан совсем не хитрый, — прошептала Лоттен.
Лабан закрыл лапами уши, чтобы не слышать.
— Псс, — свистнул Людвиг Четырнадцатый и помахал ему лапкой. — Пссслушай, я всё же думаю, что ты хитрый.
— И ты туда же? — огрызнулся Лабан, зализывая хвост.
— Нет, что ты, — заверил его Людвиг Четырнадцатый. — Ты всё же всегда был самым хитрым на целую милю вокруг. Ну так вот, если бы ты решил достать сыр не хвостом, то мышеловка вцепилась бы тебе в нос. А это куда хуже!
Наступило утро. Постаревший папа Ларссон снова помолодел. Он уже сидел в гостиной в своём любимом кресле и размышлял. Он думал о мышеловке. Никогда ещё, за всю свою долгую жизнь, он не слышал, чтобы люди мышеловку ставили там, где снуют куры. Тут что-то не так. Во-первых, кто-то знал, что вечером в курятник нагрянут незваные гости. Во-вторых, куры знали о мышеловке. Кто же их предупредил?